Джон Пристли - Дядя Ник и варьете Страница 43

— Чудесный, милый мой мальчик! Мне очень жаль. Прости меня.

— За что, Джули?

Но она только закрыла глаза, покачала головой и сказала, что мне пора уходить и чтобы я был осторожен. Но в это время в театре уже не осталось ни души, не то что вечером во время представления: вокруг было холодно, тоскливо и пусто.

Последний вечер в Девенпорте я делал то же, что и все другие, и позволил себе только одно отступление от правил: между представлениями написал Нэнси письмо. Два первых длинных торжественных послания я разорвал, а когда времени уже не оставалось, сумел наконец выжать из себя несколько строк:

«Дорогая Нэнси, было время, когда я верил и надеялся, что мы будем друзьями, особенно после того замечательного дня среди лугов. Но Вы не сдержали обещания и не пришли в Гранд-Отель. А потом и вовсе прошли мимо, не сказав ни единого слова. Почему? Напишите мне, пожалуйста. Следующую неделю мы будем в Портсмуте, а затем девять недель — в Лондоне, и хотя в Лондоне у меня еще нет адреса, но Вы можете написать на имя нашего общего агента, Джо Бознби».

Закончил я искренним «Ваш». Я чувствовал, что непременно должен отослать это письмо; мне не с кем было поделиться, да и самому себе не мог толком ничего объяснить, но это желание мучило меня до тех пор, пока поздно вечером в субботу я не опустил письмо в ящик.

Неделя в Портсмуте была всего лишь долгим ожиданием последнего субботнего вечера. Мы с Джули несколько раз виделись и говорили о том, как все будет в Лондоне; мы ничуть не пресытились и не устали друг от друга, но любовных свиданий больше не было, хотя бы потому, что в начале недели я простудился, а в конце у Джули были свои заботы. Рикарло рвался домой и в субботу пригласил человек десять на прощальный обед. Томми Бимиш отсутствовал — к великому удовольствию Рикарло и моему, ему пришлось срочно уехать в Лондон, так что я сидел рядом с Джули. С берлогой в Лондоне мне помог Рикарло. Один из его друзей снимал квартиру в квартале доходных домов; здесь жили актеры, которые часто ездили на гастроли и потому подбирали жилье подешевле. (Уолхем Грин никак нельзя было назвать фешенебельным районом.) Приятель Рикарло устроил мне меблированную квартиру на четвертом этаже — две комнаты, с кухней и ванной — за тридцать пять шиллингов в неделю. Она принадлежала актерской чете Симпсонов, и хозяева как раз уехали на гастроли с пьесой «Молли Рафферта и Майк». Джули, у которой в лондонском театральном мире было полно друзей, тоже удалось снять очаровательную квартирку в Шеперд Маркете, в Мейфэре. Она не знала, как часто там пожелает бывать Томми, но очень надеялась выжить его из своей спальни, сохранив при этом роль и деньги, которые в Лондоне нужны как нигде. У нее там было столько друзей, что, как мне казалось, она скоро потеряет интерес к такому зеленому юнцу, хоть она и уверяла, что любовник я отличный; впрочем, должен признаться, что не заметил никаких признаков охлаждения или усталости: скорее наоборот, она с большим жаром строила планы нашей жизни в Лондоне.

Итак, дядя Ник думал о Париже, Сисси и Рикарло тянуло домой, Дженнингс и Джонсон мечтали встретиться в Лондоне с знакомыми американцами, а мы с Джули были заняты только собой. Понятно, что за всем этим Портсмут и Саутси вообще ни для кого из нас не существовали: мы привычно, автоматически исполняли свои номера и сразу же забывали о зрителях. Дядя Ник вручил мне расписание гастролей в лондонских пригородах: мы начинали 9-го февраля в одном из лучших варьете в «Эмпайре» Финсбери-парка; 16-го — «Эмпайр» в Хэкни, 23-го — в Вуд Грине и так далее. Я снова и снова пробегал глазами незнакомые названия и спрашивал себя, что же принесет мне этот огромный Лондон со своими бесчисленными «Эмпайрами».

8

В самом начале февраля Томми Бимиш уехал на неделю в Брайтон повеселиться с дружками-рестораторами и любителями скачек; он не настаивал, чтобы Джули ехала с ним, и мы получили в подарок целую неделю. Бояться было некого, и мы не разлучались ни днем, ни ночью. Это нас сблизило по-человечески, а не как самца и самку в период течки; еще две недели назад я такой близости и вообразить себе не мог: тогда для нас не существовало ничего, кроме постели. Конечно, я понимал, что я не тот, кто ей нужен, а всего лишь тень человека, который ее бросил; да и она мне была не пара; разве что в постели, но тут-то моя кровь и бурлила; однако теперь у нас появилось время поговорить, особенно когда мы лежали умиротворенные; мы испытывали друг к другу нечто вроде тихой нежности, хотелось поделиться мыслями, о чем-то поспорить, с чем-то согласиться, и мы неминуемо должны были стать ближе друг другу. Мы не любили друг друга, мы были лишь партнерами в любовной одержимости. Правда, в иные минуты, лежа в изнеможении, она зло высмеивала меня за то, что я не тот, кого она все еще любила и с кем могла устроить свою жизнь; да и я порой ощущал вдруг такую опустошенность и грусть, что не мог даже притворяться нежным, а уносился мыслями далеко-далеко. И все-таки чисто по-человечески мы сблизились.

Февраль не очень баловал нас погодой, и уйма времени уходила на переезды в метро или в автобусах и трамваях с затуманенными окнами. Джули, как истая актриса, сорила деньгами и всегда хотела брать такси, а я чаще всего не соглашался, и она дразнила меня «скопидомом». Зато она с удовольствием показывала мне Лондон, хотя гидом была неважным. К тому же она не любила тратить время на музеи и картинные галереи, а мне надоедали постоянные театры, концерты и прочие зрелища. В Лондоне я чувствовал себя серым провинциалом и сперва думал, что она постарается держать меня подальше от своих друзей; но, к моему удивлению, Джули настояла на том, чтобы я со всеми перезнакомился, правда, предварительно заставив меня купить новый костюм, из готовых, но вполне модный. Она хоть и не с первых дней, но перезнакомила меня со всеми и всю вторую и третью педели водила меня на артистические обеды и ужины, так что я наконец взбунтовался. По правде сказать, — о чем я и заявил ей напрямик, — большинство из тех, кого я встречал на этих раутах, не очень-то мне нравились. Старухи и молоденькие актрисы были еще куда ни шло, но что касается прочих, особенно знаменитостей местного значения, то такого скопища пустобрехов и кривляк я просто нигде не встречал. Мне нечего было им сказать и не хотелось их слушать. Джули должна была бы рассердиться, но, как ни странно, этого не произошло, и, по-моему, в душе она бывала рада, когда могла идти одна, не терзаясь сознанием того, что приходится оставлять меня одного. А ревновать мне было нечего: мы слишком часто встречались в ее лондонской квартирке.

Конечно, в первую неделю я больше сидел у Джули, чем у себя дома. Она жила над угловой лавкой, на третьем этаже, куда вела узкая деревянная лестница; розовые и розовато-бежевые комнатки были полны всякой дамской дребедени, а стены увешаны фотографиями с надписями «Дорогой Иве»; но квартирка была уютная, спрятанная в боковой улочке, недалеко от центра — именно то, о чем так долго мечтала Джули. И когда мы начали выступать, — Джули в одном конце города, а я — в другом, — я по-прежнему засиживался у нее подолгу, а иногда оставался на ночь. Теперь, когда она снова работала с Томми, все, конечно, усложнилось, потому что иногда он настаивал, чтобы они вместе ужинали, а потом отправлялся к ней. Если она знала наверняка, что будет свободна, она обычно звонила мне в «Эмпайр» и передавала через служителя. Я так толком и не знал, что у них там было с Томми, — она не хотела говорить, а я не желал знать, но по нескольким фразам я догадался, что с тех пор, как мы стали любовниками, ей все трудней и трудней было притворяться перед ним и выполнять то, что ей вменялось в обязанность; а он, видно, становился все более подозрительным, иногда дулся и по нескольку дней не обращал на нее внимания, а потом вдруг требовал ее общества и становился, как она говорила, «несносным». Но по ее глазам и по невольной дрожи, которой сопровождались эти слова, я понял, что «несносный» — не совсем точное слово, а когда однажды в субботу он остался у нее ночевать, — это была наша третья суббота в Лондоне, — то в воскресенье я увидел у нее на руках большие ссадины, которые она безуспешно пыталась скрыть; она тогда сказала мне, что упала с лестницы, а мне не хотелось показывать, что я ей не верю, потому что она и так это поняла. Томми был для нас вечной угрозой, но после мытарств во время гастролей мы теперь могли хоть видеться спокойно, не урывками, и потому старались не думать о нем.

Мою квартиру в Уолхем Грине я с самого начала не считал приличным жильем. Она была тесной и какой-то мерзостной: вся мебель переломана или кое-как починена, точно эти Симпсоны с перепоя швырялись вещами друг в друга.

В определенные дни ко мне с утра приходила крохотная старушонка, похожая на присмиревшую ведьму, но при ближайшем знакомстве оказавшаяся вполне симпатичной; она разыгрывала комедию уборки точь-в-точь как актриса, играющая горничную в начале спектакля, и без конца твердила, что я без нее пропаду, а уходя, оставляла все в прежнем виде. Телефона в квартире не было, а если б и был, то Симпсоны все равно его б разбили; но на лестничной площадке стоял аппарат, а так как отношения с привратником у меня были добрые, то через него мне всегда можно было все передать. Дома я бывал редко: из этой квартиры сбежал бы кто угодно. Она была прямой противоположностью домашнего очага.