Илья Штемлер - Архив Страница 44

Но Чемоданова, винясь, пропустила мимо ушей. К тому же зазвонил телефон.

Чемоданова сделала бабке знак присесть где-нибудь, поднесла трубку к уху.

— Хорошо, сейчас приду, — выслушав, ответила она и вернула трубку на рычаг. — Посидите, Дарья Никитична, я скоро. Начальство требует.

— Начальство, это важно, — угодливо ответила Дарья Никитична и принялась высвобождать от папок местечко на пыльном диване. Села, покорно сложив руки на груди.

Начальство, насупившись, взглянуло исподлобья на вошедшую и вновь уткнулось в бумагу, что лежала на столе.

— Ну? — Чемоданова села на табурет, подвернув под себя согнутую ногу.

— Сядь как человек, на нервы действует, — бросила Шереметьева.

Чемоданова нехотя выпростала ногу и села как человек, уложив локти на стол и подперев ладонями подбородок.

— Ну? — повторила она.

Шереметьева взяла лист, положила перед Чемодановой и умолкла в ожидании.

То была докладная от читального зала. И уведомляла о том, что читатель Михеев, профессор из Куйбышева, получил документы Горного совета по неоформленной заявке. Что являло собой или халатность сотрудников отдела хранения, или самоуправство.

— Что случилось? — спросила Чемоданова. — Что там с документами этими стряслось?

— Я не разрешила выдавать, — нервно проговорила Шереметьева. — Во-первых, не по теме. Во-вторых, документы готовят к фотокопировке… Софочкина орава все более наглеет. Они вообще с нами перестали считаться.

— Ну, что касается копирования, то это как раз Софочкина забота, отдела хранения. При чем тут мы? — возразила Чемоданова. Ее начинала злить Шереметьева. Но лучше сдержаться. Как ей надоело сдерживаться перед этой самовлюбленной деревенской красавицей с такой звучной фамилией. — А кто выдал документ?

— Подпись Женьки Колесникова. Это специально, специально, — Шереметьева едва сдерживала слезы.

Чемоданова с удивлением вскинула глаза. Что с ней? Так расстраиваться из-за чепухи? Ну, так выдал Колесников этот несчастный документ, недоглядел. Или думал о другом, сейчас у него забот хватает… Тут она вспомнила о просьбе Колесникова разузнать у Янссона о каком-то человеке, захороненном в Александро-Невской лавре. Она не выполнила просьбу. А ведь помнила, даже вертелось на языке, потом запамятовала — пошли иные разговоры, личные, сторонние. И сейчас, мысленно винясь перед Колесниковым, Чемоданова испытывала на него досаду за ситуацию, в которой она оказалась.

— Мало ли что может выкинуть этот малахольный! — воскликнула Чемоданова, скорее себе, чем Шереметьевой. — И с письмом этим, в управление. Чистый малахольный. Как ты узнала о документе?

— Как-как… Тот профессор из Куйбышева все нервы вымотал. Пообещал жаловаться директору. А назавтра приходит тихий, умиротворенный. Берет из ячейки заказы, отправляется в зал, работает. Девочки заинтересовались такой переменой. А когда тот вернул документы, просмотрели внимательно заявку… Я так это не оставлю.

— Есть возможность бросить камешек в Софочку? — не удержалась Чемоданова.

— А ты думала! Она всюду нас поносит, а мы молчи? — взвилась Шереметьева. — Тоже мне, хозяйка архива. И все ее боятся, уму непостижимо, — накачивала себя Шереметьева. — Нашла себе прикрытие и распоясалась.

— Прикрытие? — Чемоданова прекрасно знала, кого имеет в виду Шереметьева.

— Гальперин! Твой любимый Илья Борисович… Он за Софочку костьми ляжет… Слушай?! — осененно воскликнула Шереметьева. — А может, у них между собой… а?

— У кого? У Софочки с Гальпериным? Ты в своем уме?!

— А что? Не смотри, что у Гальперина одышка. Такой, знаешь… как паровоз. Живет же у него та аспирантка? Что в дочки ему годится.

Чемоданова натянуто улыбнулась. Злые липкие слова Шереметьевой ее обескуражили, она знала свою начальницу разной, но такой видела нечасто. Шереметьева сидела с красным лицом, голос звучал резко, категорично. А ведь не прошло и нескольких минут, как он звучал со слезой. Казалось, вот-вот она сорвется на истерический вопль. Обычно аккуратные крашеные волосы сбились, пудра на лице скаталась струпьями…

— Настя… где твоя брошь? — проговорила Чемоданова.

Шереметьева опустила глаза на грудь. Голубое платье, обычно украшенное янтарной крупной брошью, выглядело сиротливо.

— Не знаю, — шелестяще проговорила Шереметьева. — Может, потеряла. Или забыла.

— Ты? Забыла брошь?… Что случилось, Настя?

Шереметьева молчала. Скулы твердо обозначились, делая ее самоуверенное лицо каким-то бесполым — то ли женским, то ли мужским.

— Ну? — подталкивала Чемоданова.

— Нина… Виктора в Афганистан отправляют. Завтра. Он не вернется, Нина. Оттуда не возвращаются.

— Вот еще, — растерялась Чемоданова. Как-то меньше всего она ожидала подобное. Но почему? Ее Виктор, кадровый военный, майор танковых войск, человек подчиненный… Чемоданова внезапно представила их квартиру в Школьном переулке. Напасть какая-то, почему именно квартиру? Две комнаты, стесненные полированной мебелью, люстра под хрусталь, ковры, посуда. За стеклами шкафов чашки, фужеры, стопки, стаканы… И всего этого много, и все это чистое, сверкающее, нетронутое. А над всем этим постоянный, неукротимый запах — то котлет, то щей.

— Ладно тебе, Настя… Ну, пробудет там, в Афганистане, воротится, — Чемоданова пыталась отогнать наваждение.

— Возвращаются… В цинковых ящиках возвращаются, — яростно обернулась Шереметьева. — Близким даже поцеловать на прощанье не позволяют. Соседи мои — единственного сына… Так под крышку и не взглянули. Точно государственного преступника погребли. И подписку дали, что помалкивать будут. А?! Отец с матерью за день седыми стали. И у меня взяли слово, что я никому не буду болтать, настолько их застращали. Ну? Это война? А в Египте? Сколько наших ребят головы сложили, а мы все — советники да советники… «Это, дескать, египтяне гибнут, а наши советники все в укрытиях сидят, кофе пьют, не беспокойтесь». А когда те с Израилем начали заигрывать, так сразу всех советников под зад коленом, а могилы с землей сровняли, чтобы и памяти никакой не осталось в земле египетской о друзьях-советниках, — в нервном возбуждении Шереметьева сейчас припоминала все, что приходило на память. — Ненавижу! Знаешь, Нинка, как соберутся другой раз Витькины товарищи, ударят по стакану, такого наслышишься. Из первых рук, считай.

— Что ж ты раньше не рассказывала? — укоризненно вставила Чемоданова.

— Стыдно было, — угрюмо призналась Шереметьева. — Ты знаешь меня, я ведь верую, Нина, свято, во все, что мы делаем. А тут такое, язык не поворачивался!

— А теперь? Тебя коснулось, так и повернулся? — не удержалась Чемоданова, коря себя за бестактность.

Шереметьева смотрела на подругу мокрыми глазами.

— Может, обойдется, а? Нин? И так жизни не было, вспомнить нечего… В Польше жили, в город выходили группой, чтобы чего не случилось. Глаза прятали со стыда, старались помалкивать, чтобы русскую речь не услышали. Вздохнули наконец, в Молдавию перевели. Чуть витаминов набрали, приказ — в Мурманск. Это ж надо! Полгода темень, руки вытянутой не видно, полгода не уснуть, солнце в глаза. Только попривыкли, сюда перевели… Углы снимали, чужим людям в руки смотрели. Наконец получили свою крышу, обустроились как смогли. И на тебе! Отнимают отца у детей, к душманам посылают… Ну какого рожна, Нина, что Виктор там забыл?! Ребята вчера пришли, пили по-черному, один даже плакал, ей-богу. Говорит, предчувствие у меня, все, кранты! Останусь в земле афганской. Только ребенок у него родился… Ну зачем нам это? А? Скажи! — Шереметьева смотрела на Чемоданову с надеждой и ожиданием. — Двое детей. Мать, полуслепая старуха. Я, наконец… Виктор всех тянул… Ну будет он там получать свои чеки, ну купит барахло, пришлет… А если пуля? Нин, а если пуля? Или мина? Танки там щелкают, как орехи… Зачем мне все это?… Ты когда-нибудь думала, зачем нам эта война? Какой к черту интернациональный долг? Сами навязываем этот долг и сами же возвращаем.

Чемоданова смотрела в стенку, где яркой прямоугольной заплатой красовался плакат с призывом хранить деньги в сберкассах.

— Зачем война, спрашиваешь? — произнесла Чемоданова. — Живем плохо, Анастасия Алексеевна. Скучно, голодно, без страстей. Того и гляди, заметим это и кое-кому в укор поставим… А война все возьмет на себя. Удобно… Конечно, если касается не тебя лично… Ведь ты не очень-то печалилась до сегодняшнего дня… А что касалось соседей, жалко, конечно, так ведь за стеной, — говорила Чемоданова, не понимая, почему ее занесло в эту сторону.

— Не знаю, — окрепшим голосом возразила Шереметьева. В ней вдруг проснулась прежняя, уверенная в себе Анастасия Алексеевна Шереметьева, заведующая отделом использования. Ее задело неожиданное обобщение Чемодановой. — Я никогда ни на кого не злюсь!