Гюстав Флобер - Госпожа Бовари Страница 44

— Проговори что-нибудь! — молил Шарль. — Скажи нам что-нибудь! Приди в себя! Это я, твой Шарль, который тебя любит! Узнаешь ли ты меня? Вот твоя дочурка: поцелуй ее!

Малютка протягивала руки к матери, чтобы повиснуть у нее на шее. Но Эмма, отвернувшись, произнесла отрывисто:

— Нет, нет… уйдите все!

Она опять лишилась чувств. Ее снесли и уложили в постель.

Она лежала вытянувшись; рот ее был открыт, веки плотно сомкнуты, руки обращены ладонями вверх; она была недвижна и бледна, как восковая статуя. Из глаз двумя ручейками струились слезы и медленно стекали на подушку.

Шарль стоял в глубине алькова; аптекарь, рядом с ним, хранил сосредоточенное молчание, приличествующее в серьезные мгновения жизни.

— Успокойтесь, — сказал он, толкая Шарля локтем, — кажется, пароксизм миновал.

— Да, она теперь немного отдыхает, — ответил Шарль, глядя на спящую. — Бедняжка!.. Несчастная женщина!.. Вот и опять свалилась!

Гомэ спросил, как это случилось. Шарль ответил, что случилось это внезапно, в то время как она ела абрикосы.

— Странно!.. — воскликнул аптекарь. — Но возможно, что обморок был вызван действием абрикосов. Есть натуры, необычайно чувствительные к некоторым запахам! И это даже любопытнейший предмет для исследования как в патологическом, так и физиологическом отношении. Попы хорошо знали, что делали, вводя в свои обряды каждение. Это отуманивает рассудок и вызывает экстаз. Особенно подвержены этим воздействиям лица женского пола, имеющие более нежную организацию, чем мужчины.

Говорят, иные дамы лишаются чувств от запаха жженого рога, свежего хлеба…

— Осторожнее, не разбудите ее! — сказал Бовари вполголоса.

— И не только люди, — продолжал аптекарь, — но и животные страдают теми же аномалиями. Так, вам небезызвестно, какое влияние в половой сфере оказывает на кошек nepeta cataria, в общежитии называемая «кошачьей травой»; а с другой стороны, приведу пример, за достоверность которого я ручаюсь, — у одного из моих старых товарищей, Бриду (его аптека на улице Мальпалю), есть собака, с которой делаются судороги, как только приблизят к ее носу табакерку. Часто даже он производит этот опыт при знакомых на своей даче в Буа-Гилльом. Кто бы мог поверить, что простое чихательное средство может производить такой переворот в организме четвероногого? Это чрезвычайно любопытно, не правда ли?

— Да, — сказал Шарль, который не слушал.

— Это доказывает нам, — ответил тот, улыбаясь с благосклонным самодовольством, — бесчисленные уклонения нервной системы. Что касается супруги вашей, — признаюсь, она всегда казалась мне натурой типически сенситивной. Поэтому я отнюдь не могу вам порекомендовать, мой добрый друг, ни одного из этих мнимых средств, которые под предлогом излечения явлений, чисто симптоматических, борются на самом деле с самим организмом. Нет, только не пичкать лекарствами! Режим, вот и все! Болеутоляющие, мягчительные и успокоительные. Затем не думаете ли вы, что следовало бы, быть может, повлиять на воображение?

— В чем? Как? — сказал Бовари.

— Вот в этом-то и весь вопрос! Это и составляет действительно вопрос, «that is the question» — как недавно было сказано в газете.

Но Эмма, вдруг проснувшись, закричала:

— А письмо? Письмо?

Подумали, что она бредит; с полуночи действительно начался бред; обнаружилось воспаление мозга.

Целых сорок три дня Шарль не покидал ее ни на минуту. Он забросил всех больных, не ложился спать и постоянно щупал ей пульс, ставил горчичники, делал холодные примочки. Он посылал Жюстена за льдом в Невшатель; дорогой лед таял; Жюстен отправлялся в путь снова. Он пригласил на консультацию Канивэ; выписал из Руана своего бывшего профессора, доктора Ларивьера; отчаивался. Более всего страшило его угнетенное состояние Эммы: она ничего не говорила, ничего не слышала и даже, казалось, вовсе не страдала, — как будто ее тело и душа отдыхали одновременно от всех своих волнений.

К середине октября она могла сидеть в постели, обложенная подушками. Шарль заплакал, когда в первый раз она съела тартинку с вареньем. Силы возвращались к ней; она вставала на несколько часов после обеда. И однажды, когда она почувствовала себя лучше, он отважился провести ее под руку по саду. Песок дорожек был устлан мертвыми листьями; она шла еле ступая и волоча свои туфли, опиралась плечом о грудь Шарля, улыбалась.

Они дошли так до края сада, до террасы. Она потихоньку выпрямилась и прикрыла глаза рукой, вглядываясь вдаль; глядела далеко, очень далеко, но на горизонте виднелись только дымки по холмам от сжигаемых ворохов сухой травы.

— Ты устанешь, дорогая, — сказал Бовари. И, подталкивая ее легонько ко входу в беседку, промолвил: — Сядь сюда, на скамейку, здесь тебе будет хорошо.

— Ах нет, не здесь, не здесь! — воскликнула она слабеющим голосом.

У нее закружилась голова, и с этого вечера ее болезнь вернулась, правда с менее определенными признаками, с какими-то новыми осложнениями. То она жаловалась на боли в области сердца, то на боли в груди, в мозгу, во всех членах, с нею делалась рвота, и Шарль подозревал в ней предвестие начинающегося рака.

И, сверх всего, бедняга должен был бороться еще и с денежными затруднениями.

Глава XIII

Прежде всего необходимо было рассчитаться с господином Гомэ за все забранные у него лекарства, и хотя Шарль, в качестве врача, мог за них вовсе не платить, тем не менее он краснел при мысли об этом долге. Далее, расходы по дому — теперь, когда кухарка являлась полной хозяйкой, — достигали ужасающих размеров; счета погоняли друг друга; поставщики ворчали, особенно досаждал ему Лере. В самый разгар Эмминой болезни Лере, пользуясь случаем, чтобы раздуть свой счет, поспешил доставить на дом плащ, саквояж, два сундука вместо одного и множество еще других вещей. Сколько ни твердил Шарль, что они ему не нужны, торговец отвечал заносчиво, что все было им выписано по заказу барыни и что он не возьмет ничего обратно; да, вероятно, и господин доктор сам не пожелает раздражать супругу во время ее выздоровления, ему следовало бы подумать, — словом, Лере был готов обратиться в суд скорее, чем отказаться от своих прав и взять обратно товары. Шарль приказал было снести их обратно в магазин; Фелисите забыла, а у лекаря были другие заботы, так об этом никто и не вспомнил; между тем Лере возобновил свои домогательства и, то грозя, то плачась, получил наконец от Бовари вексель сроком на шесть месяцев. Но едва Шарль подписал свое имя, как дерзкая мысль пришла ему в голову: он придумал занять у Лере тысячу франков. Смущенно осведомился он, нет ли средства достать эту сумму, и прибавил, что занял бы ее на год, внеся какие угодно проценты. Лере побежал к себе в лавку, принес деньги и продиктовал другой вексель, согласно которому Бовари обязывался уплатить первого сентября следующего года тысячу семьдесят франков, что вместе с прежними ставосмьюдесятью составляло ровно тысячу двести пятьдесят франков. Итак, Лере давал в рост из шести на сто, брал, сверх того, четверть процента комиссионных, да поставка товара приносила ему не менее доброй трети цены; все это за двенадцать месяцев должно было дать сто тридцать франков барыша; притом он надеялся, что дело этим не ограничится, что по векселям не смогут уплатить, их перепишут и его бедные денежки, покормившись у лекаря, словно в санатории, вернутся к нему в один прекрасный день, значительно пожирев и растолстев, так что мошна, того и гляди, лопнет.

Впрочем, ему во всем везло. Он добился подряда на поставку сидра для невшательской больницы; господин Гильомен обещал ему акции торфяных болот Грумениля; он мечтал об открытии нового дилижансового сообщения между Аргелем и Руаном, что не замедлило бы, конечно, уничтожить фургон «Золотого Льва»; его дилижансы, двигаясь быстрее и забирая больше багажа, при пониженной плате, отдадут ему в руки всю торговлю Ионвиля.

Шарль уже не раз спрашивал себя, как справится он в будущем году со столькими обязательствами; думал и передумывал, измышлял уловки — то прибегнуть к помощи отца, то продать что-либо. Но к его просьбам отец будет глух, а продать прямо нечего. До такой путаницы додумывался он, что ничего не оставалось как просто забыть о предмете столь неприятном. Он ловил себя на том, что из-за денег забывает Эмму; ему казалось, что все его мысли принадлежат этой женщине и он отнимает у нее нечто, если не держит ее образ в уме непрерывно.

Зима была суровая; выздоровление Эммы шло медленно. В хорошую погоду ее кресло подвигали к окну, выходившему на площадь; она возненавидела сад, и ставни с той стороны были постоянно закрыты. Лошадь она велела продать; все, что она некогда любила, теперь ей не нравилось. Все ее мысли, казалось, ограничивались заботами о себе самой. Она лежала в постели и забавлялась тем, что приказывала время от времени принести ей легкой еды или звонила, чтобы осведомиться у прислуги о приготовляемом для нее декокте, а порой и просто поболтать с ней о чем случится. Между тем снег на крышах рынка бросал в комнату недвижный, белесоватый отблеск; потом начались дожди. Ежедневно с какою-то тоскливой тревогой ожидала Эмма неуклонного повторения обыденных, ничтожных событий, вовсе ее не касавшихся. Самым крупным из них было по вечерам возвращение «Ласточки». Трактирщица тогда кричала, и ей отвечали другие голоса, фонарь Ипполита, разыскивавшего сундуки на крыше кареты, светился в потемках, как звезда. В полдень приходил Шарль и уходил опять; она кушала бульон, а в пять часов, при наступлении сумерек, школьники все, друг за дружкой, волоча по тротуару свои деревянные башмаки, хлопали линейками по ставням окон.