Олег Михайлов - Куприн Страница 45

Куприн восхищался своей маленькой семьёй. Кажется, было достаточно поводов для домашней тревоги. Но диковинная вещь уверенность, или вера, или жажда веры! «Это чувство идёт не от уст к устам, не по линии, даже не по плоскости,— размышлял он.— Оно передаётся в трёх измерениях, а почём знать, может быть, и в четырёх! Нет, я никогда не забуду этих часов бесконечного доверия к жизни и ощущения на себе спокойной благосклонности синего неба! Или мы все уже так отчаянно загрязли в поганом погребе, где нет света и ползают мокрицы, что допьяна обрадовались тоненькому золотому лучику, просочившемуся сквозь муравьиную скважину!..»

Он не знал, куда девать время, так нестерпимо медленно тянувшееся, и придумал для себя, что теперь совершенно необходимо вырыть из грядок оставшуюся морковь. Это было весело! Корни разрослись и крепко сидели в сухой земле. Уцепившись пальцами за головку, Куприн тянул толстый клубень и не мог вытащить — не было сил. А как жахнет близкий пушечный выстрел и звякнут стёкла, поневоле крякнешь и выдернешь крупную красную морковину. Точно под музыку!

Не сиделось десятилетней Аксинье. Длинноногая, сероглазая, заражённая общим сжатым волнением, она с упоением помогала отцу, бегая с игрушечным ведром из огорода на чердак и обратно. Время от времени её перехватывала Елизавета Морицовна и тащила в дом, где уже успела забаррикадировать окна тюфяками, коврами и подушками. Но при первой возможности девочка старалась улизнуть опять к отцу. И так они играли до самого вечера.

Белые молчали, потому что не хотели обнаружить себя. Их разведка выяснила, что путь на Гатчину заслонён слабо. А кроме того, Северо-Западная армия предпочитала опасные ночные операции дневным. Она выжидала сумерек.

И вот незаметно погустел воздух, потемнело небо. Глаз перестал отличать цвет моркови от цвета земли. Усталые пушки замолкли, наступила тревожная тишина. Куприны сидели в столовой и при свете стеаринового огарка рассматривали от нечего делать рисунки в словаре Брокгауза и Ефрона. Аксинья в волнении вскочила с дивана:

— Папа! Мама! Пожар!

Горел гатчинский совдеп, большое старое прекрасное здание с колоннами, над которыми раньше много лет развевался штандарт и где из года в год жили потомственно командиры синих кирасир. Куприн понял, что красные окончательно покинули Гатчину.

Внезапно Аксинья расплакалась — не выдержали нервы, взбудораженные необычным днём и никогда не виданным жутким зрелищем ночного пожара. Она всё уверяла родителей, что сгорит весь дом и вся Гатчина и они вместе с ней.

Насилу её уложили спать, но и во сне она ещё долго всхлипывала, точно жаловалась невидимому родителям кому-то очень взрослому.

8

Утро выдалось необыкновенным.

«Кто из русских не помнит того волшебного, волнующего чувства, какое испытываешь, увидев утром в окошке первый снег, выпавший за ночь!..— думал Куприн, выходя из своего зелёного домика,— Описать это впечатление в прозе невозможно. А в стихах это сделал с несравненной простотой и красотой Пушкин».

Первый снег! Куприна охватило чувство простора, чистоты, свежести и радости. Был вроде бы обыкновенный солнечный, прохладный осенний день. Но душа играла и видела всё по-своему.

Откуда-то — и не понятно откуда! — взялась толстая, краснощёкая, говорливая баба.

   — Идите, идите,— затараторила она, оживлённо размахивая руками.— Ничего не бойтесь. Пришли, поскидали большевиков и никого не трогают!

   — Так кто пришёл, милая? — изумился Куприн.

   — А шведы пришли, батюшка, шведы, и всё так чинно, мирно, благородно, по-хорошему. Шведы, батюшка...

   — Откуда же вы узнали, что шведы?

   — А как же не узнать? В кожаных куртках все и в железных шапках... Большевистские объявления со стен сдирают. И так ругаются, так-то ругаются на большевиков...

   — По-шведски ругаются?

   — Какое по-шведски! Прямо по-русски, по-матерну, да так, что на ногах не устоишь. Так- то, да разэтак, да этак-то!..

И посыпала, как горохом, самым крутым и крупным сквернословием, каким отличались волжские грузчики и черноморские боцманы. Уж очень в задор вошла, видно, умилённая баба.

   — Говорю вам, шведы!..

Куприн двинулся дальше. И впрямь, на правом углу Елизаветинской и Баговутовской, около низенького зелёного, точно игрушечного пулемёта, широко расставив ноги, в кожаной куртке и с французским шлемом на голове торчал чистокровный «швед» Псковской губернии. Был он большой, свежий, плотный, уверенный в себе, грудастый. Его широко расставленные зоркие глаза искрились умом и лукавой улыбкой.

Увидев Куприна, он весело мотнул головой и крикнул:

   — Папаша! Вам бы записаться в армию...

   — Затем и иду,— ответил тот.— Это где делается?

   — А вона. Где каланча. Да поглядите, сзади вас афишка.

Куприн обернулся. На стене был приклеено белое печатное объявление. Он прочитал, что жителям рекомендуется сдать имеющееся оружие коменданту города в помещении полиции. Бывшим офицерам предлагается явиться туда же для регистрации.

   — Ладно! — сказал Куприн. И не утерпел, чтобы не поточить язык: — А вы сами псковские будете?

   — Мы-то? Псковские.

   — Скобари, значит?

   — Это самое. Так нас иногда дражнят...

Всё просторное крыльцо дома полиции и значительная часть площади были заполнены сплошной толпой. Стало немного досадно: не избежать долгого ожидания в очереди. А терпения в этот день у Куприна совсем не было в запасе.

Но он не ждал и трёх минут. В дверях показался расторопный небольшого роста юноша, ловко обтянутый военно-походной формой и ремнями светлой кожи.

   — Нет ли здесь господина Куприна? — крикнул он громко.

   — Я!..

   — Будьте добры, пожалуйста, за мною...

Он помог Куприну пробраться через толпу и повёл его какими-то лестницами и коридорами. Куприна удивляло и, по правде сказать, немного беспокоило, зачем он мог понадобиться. Совесть его была совершенно чиста, однако в таких случаях невольно делаются всевозможные предположения. Но как ни старался Александр Иванович, не мог придумать ничего.

Юноша привёл Куприна в просторную полуподвальную комнату, где за письменным столом сидел веснушчатый молодой хорунжий. Что это казак, Александр Иванович угадал по взбитому над левым ухом лихому чубу — казаки называют его «шевелюр», ибо на езде он задорно шевелится. Взад и вперёд ходил маленького роста, полненький и щеголеватый, в довоенной сапёрной форме, со светло-стальными глазами за стёклами очков инженер-поручик. И ещё Куприн увидел в углу Иллариона Павловича Кабина, очень бледного, с тревожным унылым лицом.

Офицер сказал ему:

   — Я попрошу вас удалиться в другую комнату и там подождать.

Потом поручик подошёл к Куприну, назвал свою фамилию и мягко проговорил:

   — Извиняюсь, что вызвал вас по тяжёлому и неприятному обстоятельству. Но что делать? На войне, а особенно гражданской, офицеру не приходится выбирать должностей и обязанностей, а делать то, что прикажут. Я должен вас спросить относительно этого человека. Я заранее уверен, что вы скажете мне только истину.

Предупреждаю вас, что каждому вашему показанию я дам безусловную веру. В каких отношениях этот человек, господин Кабин, находился или находится по отношению к советскому правительству? Дело в том, что я сейчас держу в руках его жизнь и смерть. Здесь контрразведка!..

О, как стало легко Куприну!

   — Я могу сказать о господине Кабине только хорошее,— ответил он.— Да вот, например...

И он вспомнил историю с интимной перепиской великого князя Михаила Александровича, добавив:

   — Согласитесь, поступок не похож на большевистский...

   — Очень благодарю вас за показания,— поручик потряс Куприну руку и крикнул: — Господин Кабин! Вы свободны!..

Куприн заметил в натуре контрразведчика нечто театральное. Прощаясь с ним, Александр Иванович не удержался от вопроса:

   — Кто вам донёс на Кабина?

Поручик воздел руки к небу:

   — Ах, Боже мой! Ещё с пяти утра нас стали заваливать анонимными доносами. Видите, на столе какая куча? Ужасно!..

В коридоре Кабин кинулся Куприну на шею:

   — Я не ошибся, сославшись на вас! Вы ангел! — бормотал он.— Ах, как бы я в серьёзную минуту хотел отдать за вас жизнь...

   — Полноте, полноте, какие-пустяки,— выбирался из его объятий Александр Иванович.

Выйдя из полицейского подземелья на свет Божий, Куприн был приятно удивлён. В соборе радостно звонили уже год молчавшие колокола. Обыватели подметали тротуары и выщипывали травку, выросшую между камнями мостовой,— проснулся здоровый инстинкт собственности. Над многими домами развевался бело-сине-красный национальный флаг.