Тобайас Смоллет - Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник Страница 45

— Почему же позволяют ему гулять на воле, а с этим бедным, ни в чем не повинным человеком обходятся как со злодеем?

— Нам точно известны все похождения мистера Мартина, — отвечал констебль, — но до сей поры нет достаточных улик, чтобы его осудить. А что касается до этого малого, то судье ничего не оставалось делать, как засадить его в тюрьму, потому что форейтор опознал его под присягой.

— Значит, если мошенник-форейтор будет настаивать на своем лжесвидетельстве, — сказал я, — этого невинного парня могут приговорить к повешенью?

Констебль заметил, что у бедняги будет достаточно времени приготовиться перед судом и он докажет свое alibi, а может случиться и так, что Мартин будет уличен и обвинен в каком-нибудь другом преступлении, и тогда нетрудно будет убедить его взять на себя и это злодеяние, или же, наконец, если удачи не будет и показание против Клинкера останется неопровергнутым, присяжные могут его помиловать, принимая во внимание его молодость, тем более если обнаружится, что он впервые пошел на преступление.

Хамфри признался, что не может притвориться, будто припоминает, где находился он в тот день, когда было совершено ограбление, и еще менее того может он доказать свою непричастность к делу, происшедшему полгода тому назад; однако же он знал, что был в ту пору болен лихорадкой и трясавицей, хотя и мог передвигаться. Потом, возведя глаза к небу, он воскликнул:

— Да будет воля господня! Если на роду написано мне пострадать, то, надеюсь, не посрамлю веру, которую я, недостойный, исповедую!

Когда я выразил удивление, почему обвинитель так настойчиво уличал Клинкера, не обращая ни малейшего внимания на настоящего грабителя, который стоял перед ним и не имел никакого сходства с Хамфри, констебль, который сам был сыщиком, объяснил, что мистер Мартин из всех известных ему рыцарей большой дороги был самым искусным в своем деле; что он действовал на свой страх, без сообщников и товарищей, а на работу всегда выходил трезвый и хладнокровный; что мужество и присутствие духа никогда не изменяли ему; что в обхождении он был учтив и не позволял себе никакой грубости и наглости; что он никогда не обременял себя ни часами, ни драгоценными безделушками, ни даже банковыми билетами, но брал только звонкую монету, имевшую обращение в королевстве; что он умел искусно переодеваться и перекрашивать своего коня, и после ограбления невозможно было узнать ни того, ни другого.

— Этот великий человек, — продолжал констебль, — в течение пятнадцати месяцев царствовал на всех больших дорогах в окрестностях Лондона и за пятьдесят миль от него. За это время он наделал бед больше, чем все остальные ребята, промышляющие тем же, что и он. Дело в том, что все, кто попадается ему в руки, не желают после такого вежливого обхождения причинять ему неприятности. Однако же конец его не за горами. Сейчас он вертится около судьи, как мотылек вокруг свечи. Столько ловушек расставлено на его пути, что я готов биться об заклад на добрую сотню фунтов, что еще до рождества он будет болтаться на виселице.

Должен ли я признаться вам, что это описание, сделанное негодяем, равно как и все примеченное мною самим в поведении Мартина, пробудили во мне теплое участие к судьбе бедняги, как будто самой природой предназначенного быть полезным и почтенным членом общества, которое он теперь грабит ради собственного пропитания! Говорят, он одно время служил писцом у торговца строевым лесом и тайно женился на его дочери, вследствие чего лишился места, а жену его выгнали из дому. Недолго прожила она после свадьбы, Мартин же, сделавшись искателем богатых невест, не придумал ничего иного, как добывать средства к жизни разбоем на больших дорогах, где доселе и промышлял с неизменным успехом. Он часто посещает судью, мистера Баззарда, возглавляющего сыщиков в сей столице, и иной раз они дружески покуривают трубку, обычно беседуя о природе улик. Судья честно советовал ему быть осторожнее, а он принял это к сведению. До сей поры он обманывал бдительность, старания и уловки Баззарда и его помощников с такой ловкостью, которая делала бы честь Цезарю или Тюренну{79}. Но он имеет одну слабость, губительную для всех подобных ему героев, а именно чрезмерную склонность к прекрасному полу, и весьма вероятно, что на этом пути его ждет погибель.

Как бы там ни было, но Клинкера на моих глазах сдали на руки клеркенуэллскому тюремщику, которого я столь усердно просил за беднягу, что тот оказал ему самый радушный прием, хотя и был вынужден украсить его железными цепями, придававшими ему очень жалостный вид. Бедняк, кажется, был потрясен добротой моего дядюшки не менее, чем своим собственным несчастьем. Когда я уверил его, что все возможное будет сделано как для его освобождения, так и для того, чтобы облегчить ему пребывание в тюрьме, он упал на колени; целуя мне руку, он омыл ее слезами и воскликнул рыдая:

— О сквайр, что могу я сказать?.. Я не в силах… да, не в силах говорить… Бедное мое сердце готово разорваться от благодарности к вам и к моему доброму… доброму… благородному… великодушному благодетелю.

Клянусь вам, зрелище это было так трогательно, что я рад был оттуда убраться и возвратиться к дядюшке, пославшего меня в тот же день к некоему мистеру Миду, тому самому, который был ограблен на Блекхите. Не застав его дома, я просил известить его о моем посещении, и сегодня поутру он пришел к нам и любезно обещал повидать заключенного. К тому времени пожаловала леди Грискин, желая выразить мисс Табите соболезнование по случаю нашей домашней беды, а благоразумная сия дева, чей гнев уже остыл, почла уместным принять эту леди столь учтиво, что тотчас последовало примирение. Обе леди решили самолично принести утешение несчастному заключенному, и мистер Мид вместе со мною проводил их в Клеркенуэллскую тюрьму; дядюшка же, чувствуя боли в желудке и кишках, принужден был остаться дома.

Тюремщик, встретивший нас в Клеркенуэлле, имел весьма угрюмый вид; когда же мы осведомились о Клинкере, он сказал:

— Черт его подери! С тех пор как попал сюда этот парень, здесь только и слышишь, что песнопение да молитвы. Будь он проклят! Все у нас прокиснет — мы не продали ни одного бочонка пива, ни одной дюжины бутылок вина после того, как он уплатил свой взнос на угощение заключенных: наши джентльмены упиваются только этой проклятой религией! Но, на мой взгляд, ваш слуга водится с самим чертом! Двое или трое из первых храбрецов, промышлявших на Хаунслоу{80}, хныкали всю ночь напролет, и если вашего молодца скорехонько не заберут отсюда на основании habeas corpus{81} или каким-нибудь иным способом, то, провалиться мне на этом месте, у нас здесь не останется ни капли отваги! И не останется у нас ни единого человека, который делал бы честь этому месту или отправился бы на тот свет, как истинный англичанин! Лопни мои глаза! В тюремной повозке только и будет слышно, что хныканье, и все мы помрем, как ткачи, за пеньем псалмов!

Словом, мы узнали, что в эту самую минуту Хамфри говорит поучение преступникам в тюремной церкви и что жена и дочь тюремщика, а также горничная моей тетушки Уин Дженкинс и другая наша служанка находятся среди слушателей, к которым и мы не замедлили присоединиться. Никогда не видывал я картины более поразительной, чем это сборище гремящих цепями преступников, среди которых стоял вития Клинкер, с восторженным пылом описывающий адские муки, которыми грозит Писание всем злодеям, как-то: убийцам, грабителям, ворам и прелюбодеям. Толпа этих оборванцев, чьи лица, каждое по-своему, выражали внимание, была достойна кисти Рафаэля. На одном лице отражалось восхищение, на другом сомнение, на третьем презрение, на четвертом надменность, на пятом ужас, на шестом насмешка, на седьмом негодование. Что до мисс Уинифред Дженкинс, то она, погруженная в глубокую скорбь, заливалась слезами, но оплакивала ли она свои грехи или несчастье Клинкера — судить не берусь. Остальные женщины слушали благоговейно и с удивлением. Жена тюремщика назвала его попавшим в беду святым, прибавив, что хорошо было бы, если бы в каждой английской тюрьме находился хоть один такой праведник.

Мистер Мид, тщательно рассмотрев проповедника, объявил, что он вовсе не похож на того, кто ограбил его на Блекхите, и выразил готовность показать под присягой, что грабителем был не Клинкер. Но сам Хамфри к тому времени уже избавился от страха перед виселицей, ибо накануне вечером его торжественно судили и оправдали товарищи по тюрьме, из коих некоторые уже были обращены им в методизм. Он надлежащим образом возблагодарил нас за милостивое посещение, и ему было дозволено поцеловать ручки у обеих леди, которые уверяли его, что он может положиться на их дружбу и покровительство. Леди Грискин с большим жаром увещевала его собратьев по тюрьме воспользоваться сим драгоценным случаем, который привел в их среду такого праведника, закованного в цепи, и начать новую жизнь ради спасения их бедных душ, а дабы увещание ее возымело больше силы, она подкрепила его щедрым подаянием.