Мигель Астуриас - Зеленый папа Страница 46

Тоба его тоже узнала. Точь-в-точь как на том обрывке фотографии, что прислала ей сестра Анастасиа. Внизу подпись: «Это твой брат Хуамбо. Он гордый. Со мной не говорит. И я с ним тоже». Ее глаза смуглой куклы, белые глаза из белого фарфора с черными кружочками посередине остановились на лице мулата. Она протянула ему руку. Гнусавый живо отпустил ее локоть и хотел вмешаться. Тоба его остановила.

— Старший брат, — пояснила она, — старший брат, рожденный на другом берегу. — И, подавая Хуамбо руку, сказала ему:- Мать жива. Отец умер, здесь похоронили.

Вдали лаяли собаки. Их лай сливался со скрипом повозок, направлявшихся к месту работы.

— Где мать, Тоба? Я хочу тебя об этом спросить.

— Там, дома… — и ткнула пальцем в ночь. — Там, дома… Это сеньор, друг… — представила она Гнусавого.

— Хувентино Родригес, к вашим услугам, — сказал тот, протягивая Хуамбо руку.

— Я с удовольствием пожму ее, друг. Сладкая рука. Рука сладкой дружбы. Есть руки, которые с первого раза кажутся горькими.

— На мои руки не падали слезы, никто не плакал по мне, — сказал Хувентино.

— Так лучше. Правда, Тоба?

— А когда женщина льет слезы в пригоршни мужчины, — прибавил Хувентино, — надо просить ее потом целовать ему руки, чтобы исчезла соленая горечь и они стали бы сладкими навек.

— А если мужчина один плачет над своими руками? — заметил мулат.

— Твоя мать, Хуамбо, будет их целовать, и они станут сладкими, как патока…

— Меня бросили в лесу на съедение ягуару.

— Неправда это. Тебя подарили сеньору американцу, Хуамбо.

— Человек хуже ягуара, Джо Мейкер Томпсон хуже ягуара. Сейчас он старый, а раньше… — И мулат перекрестился. — Где мать, Тоба? Этот вопрос жжет мне губы. Меня, Хуамбо Самбито, этот вопрос жжет всю жизнь.

— Мы пойдем, Хуамбо, туда, к матери. Туда, домой. Хувентино-сеньор пойдет на праздник. Хувентино-сеньор будет танцевать с нарядной женщиной. Мы вернемся, вернемся сюда, и Хувентино-сеньор будет с Тобой. Тоба его целует. Ни на что не сердится.

Мулаты ушли. Собаки лаяли, не переставая. Круглый, отрывистый лай — они лаяли на повозки, вертя головами по ходу колес.

Гнусавый молча и растерянно, завороженный ее словами, как заклинанием, глядел вслед мулатам. Потом полез вверх по ступеням в веселящийся дом, где можно раздобыть спиртное.

Не одну, три стопки двойного рома опрокинул он в свою утробу. Провозглашал тосты, смеялся, а перед глазами стояла Тоба. Тоба-статуя, Тоба, грезящая наяву, пахнущая имбирем, с точеными грудями, совсем без живота. Тоба, простирающая руки к звездам, покорная его ласкам. Тоба в его остервенелых объятиях, с готовностью, без устали отвечающая на поцелуи. Тоба с твердыми коленками, огрубевшими от частых коленопреклонений перед святыми образами. Тоба, с волосами, разлившимися по земле бурлящей черной кровью в завитках пены, хрустящих на его зубах, как жженый сахар. Тоба с пепельными ногтями мертвеца.

— Браво, Паскуалито Диас! — крикнул он алькальду, который все еще кружился с циркачкой.

— Ты откуда, Хувентино?

— Из темноты…

— Кто тебя прислал?

— Прислали посмотреть, не найдется ли тут и для меня чего-нибудь.

— Она говорит…

— Если угодно, сеньорита… — прервал его Хувентино, — скажите «да» и потанцуем.

— Если дон не возражает, я потанцую с юношей, сказала циркачка, строя глазки Хувентино, чтобы раззадорить ревнивого алькальда. Может, он наконец расщедрится на пропуска в Аютлу.

И, делая первое па, она спросила:

— Как вас зовут?

— Хувентино Родригес…

— Имя мне вроде знакомо. Вы не были в порту на празднике?

— Я работал кассиром в труппе «Асуль Бланко». Потом приехал сюда и стал школьным учителем.

Едва Хувентино промолвил это, как циркачка вдруг захромала. Они остановились. Алькальд, не сводивший с нее выпученных глаз, — нос дулей с двумя сопящими мехами, — тотчас подскочил. Туфли, нога ли, пол — в чем дело? Ковыляя, она схватила под руку дона Паскуалито и распрощалась с Хувентино кивком головы.

— Что случилось? — допытывался алькальд. — Он тебя обидел? Или от него скверно пахнет?

— Он учитель! Тебе этого мало? Я потому и захромала. Школьный учитель! Приехать на побережье в поисках миллионера и вдруг — учитель! Это называется сесть в лужу. Нехороший, бросил меня с ним! Ты же знал, что он учитель. Теперь поговорим о другом: когда У меня будут пропуска?

— Завтра обязательно.

— Точнее сказать — сегодня, новый день уже начался.

— Но сначала самое главное: ты мне дашь несколько поцелуйчиков.

— А если я вам скажу, что разучилась целовать… Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы».

Когда переходила к обороне, говорила «вы», когда атаковала, выманивая пропуска, говорила «ты».

— Едва ли. Этот ротик стольких целовал…

— Да, многих. А теперь не умею, тем более вас: вы целуетесь с открытыми глазами. Когда целуешься, надо прятаться, скрывать зрачки…

— Я так и целовался, пока однажды у меня не стащили вечную ручку. И никто меня не разуверит, что это было не во время поцелуйного затмения.

— Подумайте, что он говорит! Называет меня воровкой!

— Да, воровка, — ты украла мой покой, мое сердце! Подставь мордочку!

— Ах, оставьте, дон Паскуалито, на нас смотрят. Вы же алькальд.

— Мордочку…

— Никакой мордочки, даже если была бы вашей свинкой!

— Тогда клювик…

— Я вам не птица… чтоб иметь клювик…

— Один поцелуй…

— С удовольствием: один чистый поцелуй на высоком лбу.

— Чистый не хочу…

— Потом я сделаю все, как вам захочется, а сейчас идем танцевать. Я не люблю по праздникам в углы забиваться, тем более с мужчиной. Этот вальс вам по вкусу? Чем целовать, лучше несите меня в объятиях, хотя вы и не выполнили обещания насчет пропусков в Аютлу.

— Завтра… — Они уже кружились в танце. Телеграфист Поло Камей довольно долго танцевал с другой циркачкой. Он отбил ее у одного из Самуэлей. Ей нравилась гитара, но мало-помалу, с той легкостью, с какой женщины верят словам мужчины, говорящего о любви, она очаровалась другими струнами, натянутыми меж телеграфных столбов над землей, — они ведь почти как гитарные.

Камей оставил свою подругу на попечение коменданта, который пригласил их выпить по рюмочке.

— Побудьте с ней, я тотчас вернусь, — сказал телеграфист. В его голове созрел план, как сделать шах и мат этой плутовке, и он пошел отыскивать Хувентино Родригеса. Тот говорил с доньей Лупэ, супругой Хуанчо Лусеро.

Когда Поло Камей вернулся за своей милой, комендант не хотел отпускать ее, однако, получив от нее обещание вернуться и дотанцевать с ним вальс, который отстукивала маримба, уступил и решил подождать. Но тут явился Росалио Кандидо Лусеро и позвал его слушать игру одного из Самуэлей.

— Ах, ах… — При словах Камея у циркачки разгорелись глазки, вся она так и встрепенулась. — Ах, совсем как тот миллионер, который завещал наследство этим сеньорам…

— А вы, однако, любите щекотку…

— Откуда вам знать? Фу, пошляк, не смейте так говорить!

— Кто любит щекотку, у того всегда пушок над губой, а у вас такой соблазнительный ротик.

— Нет, нет, поговорим о другом. Расскажите подробнее об этом сеньоре. Может, он миллионер, а не школьный учитель?

— Все возможно… Швей, тот и вовсе был бродягой, когда шлялся по плантациям, продавая портняжный приклад, и хохотал яростно и пронзительно, словно лаял. Издали слышно было.

— Вы тоже слышали?

— Я — нет, люди слышали.

— И оказался таким богачом…

— Потому-то я думаю, что и этот сеньор… Я, конечно, не беру на себя смелость утверждать, и, если бы не моя профессия… Но…

— Расскажите, или вы мне не доверяете?..

— Я получил очень странные послания на его имя, телеграммы, в которых его запрашивают, не собирается ли он продавать ценности и акции, которые, вне всякого сомнения, ему принадлежат…

— Откуда его запрашивают?

— Из Нью-Йорка. А он-то еще и гнусавый…

— Говорит, будто буквы глотает…

— Кажется, кубинец. Впрочем, все это — одни предположения, а тайна остается тайной.

— Почему вы не представите его мне?

— Как только кончится этот фокс. Как замечательно вы танцуете фокстрот! Да и вообще вы прекрасно танцуете.

— Нет, лучше сейчас. Пойдемте… Он там, в дверях залы… Под предлогом, что мы идем выпить… Представьте мне его, и мы все вместе выпьем, у меня во рту сухо.

В то время, как Поло Камей знакомил Хувентино Родригеса с приятельницей, мимо, опираясь на руку алькальда, проплывала вторая циркачка; она сказала сестре, что уже очень поздно и пора уходить.

— Очень поздно? Очень рано, хотите вы сказать!..возразил Поло Камей с улыбкой, взглянув на свои ручные часы.