Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести Страница 46

— Оставь меня, Борбала… оставь в покое.

— Не подумаю, муженек. Пока не признаешься.

— Но мне неловко… об этом… Все этот горшок, Борбала… Этот глупый горшок… Мята, что старуха привезла…

Миссис Молнар испуганно смотрела ему в глаза, подумав, что муж лишился рассудка.

Но глаза эти были чисты и ясны, только на нижних ресницах дрожало по слезинке.

— Пал! — воскликнула она, все угадав вдруг исконным чутьем женщины. — Тебя снедает тоска по родине.

— Да, Борбала, — проговорил он стыдливо, прерывисто. — Настигла-таки меня. А болезнь эта не из легких. Мне хочется домой. Я должен, Борбала. Понимаешь, должен.

Графиня Борбала молча бросилась к нему на грудь.

— За чем же остановка, Пал?

Давнишний спутник венгров, газета «Пешти напло» жирным шрифтом напечатала новость под заголовком: «Чествование великого демократа». «Позавчера прибыл на родину наш американский соотечественник, прославленный демократ Пал Молнар Левелекский и остановился в унаследованном его женой надьдёнкском замке. Как сообщает наш корреспондент из Надьдёнка, выдающегося деятеля встречала в его замке большая группа почитателей, на границе же комитата к его экипажу присоединилась блестящая делегация, возглавляемая лидером местной оппозиции Йожефом Макуши, одетым в венгерский национальный костюм с традиционным топориком. Наш уважаемый земляк привез с собой и семью свою, состоящую из жены и сына. Имеются сведения, что господин Молнар намеревается продать свое недвижимое имущество в Америке и навсегда остаться в родной стране».

В комитате началось столпотворение в партиях. Каждой из них хотелось заполучить вновь прибывшего себе. Подумать только, в комитате — крез! Вот был бы козырь! А ведь далеко не безразлично, у кого из партнеров козырь на руках. Комитатский начальник дневал и ночевал в надьдёнкском замке, но представители оппозиции тоже не зевали, и выбор Молнара Левелекского пал на них — впрочем, с оговоркой: «За неимением лучшего». (Ему-то хотелось бы чего-нибудь более демократического.)

Эта оговорка и была объяснением тому, что он не принимал личного участия в работе партии, по крайней мере, публично, а ограничивался финансированием отдельных ее нужд. В его доме проводились и собрания, ему докучали обсуждениями планов, ибо право заявить, что «конференция состоялась у Молнара Левелекского» или: «Молнар Левелекский это поддерживает» — имело немалое значение. Словом, для успеха любого замысла было необходимо, чтобы в деле замешан был «великий демократ». Его прославляли, перед ним преклонялись в комитате, ибо его благотворительная деятельность и добропорядочность привлекали к нему все сердца.

Сам же он, однако, политикой занимался только так, в теории, писал в газеты демократические статьи, издал брошюру «Великое учение о равенстве», порою подсказывал кое-какие идеи против комитатской правительственной партии, но от агитации воздерживался, и, можно сказать, вовсе не покидал своего надьдёнкского замка, как папа не покидает Ватикана.

Лишь изредка наезжал он в экипаже в ближнюю Полань, где некий Брон, профессор университета в отставке, приобрел имение у Клобушицких. Брон тоже был демократ, апостол дарвинизма.

Они крепко сдружились, Молнар очень ценил его и часто говаривал:

— Кроме меня, в комитате только он достоин называться демократом.

Временами они проведывали один другого, обменивались мыслями в зимние вечера и восхищались идеями друг друга. Потом вдруг господин Брон перестал появляться. Молнар велел запрячь коляску и поехал в Полань: уж не захворал ли друг?

— Дома его нету, — ответила его жена, толстая и сердитая особа.

— Куда же он уехал?

— Он в Будапеште.

— Странно… а мне он и не сказал об этом! — удивился Молнар. — Что же ваш папа там делает?

Этот вопрос был обращен к барышне Мари, болтливому черноглазому существу.

— Папочка о дворянстве хлопочет.

Госпожа Брон, сердитый откормленный паучок, вся побагровела, как раскаленный утюг, и бросила испепеляющий взгляд на испуганную дочь, давая ей понять, как не ко времени развязался у нее язык.

Разочарованный, возвращался в свой Дёнк Пал Молнар.

— Вот тебе и раз. — печально покачивал он головой, — опять в комитате только один демократ.

С тех пор он еще больше уединился; но одно значительное событие вывело его все же из оцепенения. Умер вице-губернатор Ференц Карамати. Умер не за идею, как без конца обещал в своих выступлениях сей достойный господин, а от водянки легких. Ну да неважно. Оставшийся свободным пост вызвал вереницу стычек. Комитатские партии сплачивались, готовясь к решительному бою.

Соперничали двое: Иштван Тот Эречкейский — кандидат либеральной партии, свояк губернатора (а это значило: будет основательный нажим сверху); впрочем, его противник был тоже не прост — он выдвигался партией независимых и принадлежал к роду Рако. А всем в комитате было известно, что лет эдак девяносто назад, когда на очередном комитатском собрании парламентский депутат Габор Бониш рассказывал о назначении палатина и с пафосом, чуть не нараспев, поведал о том, что собственными глазами видел его высочество в украшенной драгоценными камнями мантии королевского наместника, то достопочтенный дед Миклоша Рако, звякнув своей фринджией *, прервал его вопросом:

— А была ли у него трубка во рту?

Благородное собрание расхохоталось, и с той поры будущность фамилии Рако была обеспечена в этом кишащем потомками куруцев * благородном комитате. Она навечно была занесена в число тех фамилий, кои подходят для занятия комитатских должностей.

Свет этой стародавней блестящей реплики достойным образом озарял еще и теперь кандидата на пост вице-губернатора Миклоша Рако, выдвинув его как обладателя исторического имени, и возжег высокое пламя вдохновения в ратовавших за кандидатуру Рако верных скифских сердцах *.

Кто окажется победителем, предугадать было трудно. Партии располагали примерно равными силами, каждая взяла на учет всех своих сторонников. Однако существовала еще довольно большая группа нейтральных, ни туда, ни сюда не примыкавших членов выборных комитетов (из лютеранских провинций), так что было ясно: к кому они примкнут в конце концов — за тем будет победа.

Но вопрос: к кому они примкнут? Да, конечно же, к тому, на чьей стороне будет великий покровитель приходов Пал Молнар Левелекский. Да, вот это был бы триумф, если бы старик явился и проголосовал за Рако.

Скорее, скорее — в дёнкский замок! Депутация застала Молнара Левелекского в хорошем расположении духа: в ответ на обращенные к нему речи он пообещал самолично прибыть в город.

Будто на крыльях разлетелась повсюду весть, что на выборы прибудет сам хозяин Дёнка. Подумать только, ведь это событие: Молнар впервые переступит порог резиденции комитатского управления!

— Так мы и поверили! — посмеивались правые.

Криштоф Бёр, знаменитый среди крестьян вербовщик голосов, разбивший на своем веку столько голов, что за решеткой комитатской тюрьмы сидел чаще, чем за собственным столом, теперь с пеной у рта доказывал, что собственными ушами слыхал обещание Пала Молнара Левелекского, потому что сам был в составе дёнкской депутации; он призывал на себя громы и молнии — пусть-де поразят его, Криштофа Бёра, столько раз, сколько блесток на его жилете, ежели он врет.

— Что ж, поживем — увидим, — отвечали ему.

И вот настал заветный день. День сражения. Волнение достигло апогея. Ведущие к городу дороги уже на заре были забиты повозками, на которых восседали члены крестьянских комитетов, и бричками дворян.

Дома в городке были украшены флагами, улицы запружены толпами любопытных, которые при появлении каждой новой коляски меняли свои предположения.

Этот отдаст голос за Рако. А этот — за Иштвана Тота.

Знающие грамоту записывали эти голоса, и, в зависимости от их числа, надежда воскресала или гасла. Ну, это еще только цветочки. Ягодки будут впереди, когда мимо Тота и его болельщиков промчится экипаж Молнара Левелекского… вот тогда стоит посмотреть, какую мину они скроят…

— Не приедет он, чего там…

— Нет, приедет.

Тысячи глаз устремлялись к холму Эчке в ожидании, когда же появятся наконец в облаке пыли силуэты четырех гнедых. А ну, у кого вострей взгляд?!

Криштоф Бёр волновался больше всех. И не только из-за священных интересов родины, но еще потому, что заключил уже несколько пари, утверждая, что Пал Молнар непременно приедет, — этим он хотел поддержать бодрость духа в своей партии. И то, что Пал Молнар все еще не показывался, заставляло его лишь громче разглагольствовать.

— Ну, с кем держать пари, кто желает? Ставлю еще пять литров, если Дёнк подкачает! Ну, кто хочет спорить?