Синклер Льюис - Том 4. Элмер Гентри Страница 47

Стараясь утешить его, я сказал: «На то была божья воля, старина, чтобы она ушла от тебя. Ты сделал все, что может сделать смертный. Лучшие врачи… Лучший уход».

Никогда не забуду, с каким негодованием он напустился на меня. «И ты называешь себя христианином! — вскричал он. — Да, были и врачи и уход, но одного недоставало — того, что одно только и могло спасти ее, — я не мог молиться!»

И этот сильный человек в отчаянии упал на колени, и, при всем своем опыте, я, привыкший изъяснять пути господни своим… своим собратьям-коммерсантам, — я не нашелся, что сказать. Было слишком поздно!

О братья мои! О друзья-бизнесмены! Неужто и вы будете оттягивать час покаяния, пока не будет уже слишком поздно! Вы скажете, что это — ваше дело? Так ли? Так ли это? Имеете ли вы право взваливать бремя своих грехов на тех, кто вам всего ближе и всего дороже? Неужели вы любите свои грехи больше вашего милого сынишки, больше крошки-дочки, больше нежного брата, доброго старика отца? И вы хотите их наказать? Хотите? Неужели у вас нет никого, кто был бы вам дороже, чем ваши грехи? А если есть — встаньте! Разве нет среди вас человека, который готов встать и помочь такому же деловому человеку, как он сам, нести в мир евангелие — нести миру радость? Неужели никто не подойдет ко мне? Не поможет мне? О, придите же сюда! Дайте мне пожать вам руку!

И они устремились к нему — десятки людей устремились к нему, рыдая. Рыдал и он, умиленный тем, какой он хороший.

Потом они стояли в узком проходе позади белой с золотом пирамиды — Шэрон и Элмер, — и она воскликнула:

— О, это было прекрасно! Честное слово, я чуть сама не заплакала, Элмер! Просто великолепно!

— Ну что — не захватил я их? А? Каково! Знаете, Шэрон, я так рад, что все сошло удачно, потому что это — ваше собрание, и я хотел отдать вам все, на что я способен!

Он шагнул к ней, протянув руки, и на этот раз, впервые в жизни, он не фальшивил, не думал о любовной дипломатии. Он шел к ней, как маленький мальчик к матери, чтобы она похвалила его. Но она отпрянула, прошептав просительно и без всякой насмешки:

— Нет! Пожалуйста!

— Но ведь я вам нравлюсь?

— Да.

— Очень?

— Не очень. Очень никто не может. Но все-таки вы мне нравитесь. Когда-нибудь я, быть может, и смогу полюбить вас. Чуть-чуть. Если вы не будете очень торопить меня. И только физически. Моей души, — гордо закончила она, — не может коснуться никто!

— По-вашему, это пристойно! Да разве это не грех?

Она вспыхнула:

— Я не могу согрешить! Я выше греха! Я воистину овеяна благодатью! Что бы я ни вздумала сделать, даже то, что грех для непосвященного, во мне обращается во славу божью! Я могу поцеловать вас, вот так — она легко коснулась губами его щеки — или страстно, бесконечно страстно, и это лишь будет символизировать мое полное единение с Иисусом! Я открыла вам тайну. Вам ее никогда не понять. Но служить мне вы можете. Хотите?

— Да… А ведь я никогда еще никому не служил! Так — можно? Прогоните вы этого чванного слюнтяя Сесиля, и будем работать вместе с вами. Разве не пригодятся вам эти вот руки, чтобы защитить вас, когда придет время?

— Может быть. Но меня нельзя торопить. Я — это я! И решаю тоже я.

— Да. Это, как видно, правда, Шэрон. Вы, должно быть, загипнотизировали меня или не знаю уж, что…

— Пока нет. Когда-нибудь, возможно, если вздумаю… Я все могу, стоит лишь захотеть. Господь избрал меня, чтобы творить его дело. Я — воплощение Жанны д'Арк, Екатерины Сиенской[91]! Мне являются видения! Бог говорит со мной. Я вам сказала как-то, что недостаточно умна, чтобы соперничать с мужчинами-евангелистами. Вздор! Ложная скромность! Они посланцы божьи, но я… я правая рука господа!

Она говорила нараспев, откинув голову, закрыв глаза, и он, вздрогнув, прошептал:

— Господи, да она одержимая!

Но ему было все равно. Он отдал бы все на свете, чтобы следовать за ней. Запинаясь, он сказал ей это, но она прогнала его прочь, и он тихонько побрел к себе, исполненный такого смирения, какое до сих пор было ему неведомо.

Глава двенадцатая

В это лето Шэрон Фолконер провела еще два цикла молитвенных собраний, и в каждом «крупная величина в промышленном мире» живописала историю своего обращения, свершившегося благодаря притче о талантах и красноречию сестры Фолконер.

Порой она держалась с ним, как с близким человеком, порой смотрела на него стеклянными, невидящими глазами. Однажды она резко бросила ему:

— Вы курите, да?

— Я… да.

— Слышу по запаху. Терпеть не могу! Можете бросить? Раз и навсегда? И пить тоже?

— Да. Брошу.

И он бросил. Мучился, томился, не находил себе места, но ни разу с тех пор не прикоснулся ни к спиртному, ни к табаку и искренне жалел, что по вечерам, которые теперь нечем было заполнить, его нет-нет да и тянуло к горничным в отелях.

Однажды, в конце августа, в небольшом городке штата Колорадо, когда он после второго выступления в роли спасенного финансового титана возвращался с Шэрон в отель, он взмолился:

— Позвольте мне зайти к вам! Прошу вас! Нам никогда не удается просто посидеть и поболтать.

— Хорошо. Приходите через полчаса. Звонить по телефону не надо. Поднимитесь прямо в номер Б.

Полчаса трепетного ожидания — ожидания, сродни страху.

В каждом городе, где Шэрон проводила свои собрания, ее приглашали остановиться у кого-нибудь из праведных отцов города. Она всегда отказывалась.

У нее имелось наготове подробное объяснение: она может «полнее отдаваться молитвам, имея свое пристанище, где сама атмосфера понемногу становится все более одухотворенной».

Элмер гадал иной раз, не останавливается ли она в отеле ради атмосферы Сесиля Эйлстона, но старался не особенно задумываться об этом, чтобы не страдать.

Полчаса миновало.

Он нетвердой походкой поднялся к номеру Б и постучал.

— Войдите, — донеслось издалека.

Она была в спальне. Он медленно вошел в непроветренную гостиную. Обои в исполинских розах, на столике — ужасающая, пузатая золоченая ваза, два жестких кресла у стены, скрипучий диванчик. Лилии, которые ей прислали ее ученики, увядали в корзинках, в умывальном кувшине, ворохом лежали в углу. Вокруг фарфоровой плевательницы рассыпались бледно-розовые лепестки.

Элмер смущенно примостился на краешке кресла. Сам он не осмеливался заглянуть за пыльную парчовую портьеру, отделяющую гостиную от спальни, но воображение его было куда смелей.

Она откинула портьеру и остановилась, осветив, словно пламя, унылую комнату. Она сменила свою белую тунику на алый пеньюар с рукавами из золотой парчи — золото и пурпур, масса черных волос, узкое бледное лицо…

Бросив Элмеру:

— Идите сюда! — она скользнула на диван.

Он благоговейно обвил рукой ее стан, и голова ее легла ему на плечо. Он прижал ее к себе сильнее.

— Ах, нет, не надо любить меня сегодня, — вздохнула она, не двигаясь. — Вы узнаете, когда я сама захочу… А сегодня будьте хорошим, утешьте меня…

— Но я не могу вечно…

— Знаю. Вечно, быть может, и не придется… Как знать! О, мне нужно… Сегодня мне нужен только бальзам для моего тщеславия. Говорила я вам когда-нибудь, что я воплощение Жанны д'Арк? Я и сама иногда в это верю. Безумие, конечно! На самом деле я — весьма невежественная молодая женщина, с солидным запасом энергии, направленной не на то, что нужно, и с некоторой долей идеализма. Я произношу классные проповеди шесть недель подряд, но если бы я осталась в том же городе шесть недель и один день, мне пришлось бы вертеть шарманку сначала. Я умею красиво говорить, но почти все проповеди написаны Сесилем, а остальные я ворую без зазрения совести.

— Вам нравится Сесиль?

— О, какой славный, ревнивый толстяк!

Она, чей голос так недавно звучал, подобно грозному органу, сейчас лепетала, как малое дитя.

— Черт побери, Шэрон, не изображайте из себя младенца, когда я говорю серьезно!

— Черт побери, Элмер, не смейте говорить «черт побери»! Ненавижу мелкие грешки: табак, брань, сплетни, пьянства ради того, чтоб быть навеселе. Люблю крупные: убийство, страсть, жестокость, честолюбие!

— А Сесиль? Он тоже из тех крупных пороков, которые вы любите?

— О, он милый мальчик! И до чего всерьез принимает себя! Прелесть!

— И любит-то, наверное, так же горячо, как сливочное мороженое в стаканчике.

— О-о, вы бы очень удивились!.. Ну ладно, ладно! Не терпится вам, бедняжка, чтобы я сказала какую-нибудь гадость про Сесиля? Хорошо, доставлю вам это удовольствие. Так вот: он очень много сделал для меня. Он и в самом деле кое-что знает; он-то, во всяком случае, не добротный обелиск невежества, вроде нас с вами.

— Но, послушайте, Шэрон, ведь я тоже окончил колледж и к тому же, в сущности, имею право называться бакалавром богословия.