Павел Крусанов - Бом – Бом Страница 48

Андрей положил монету на ноготь большого пальца и щелчком выстрелил её вверх, в косой луч солнца, где клубилась золотая пыль.

Выпала решка.

Помимо воли Андрей вздохнул со странным облегчением, как будто до того он долго корпел на уже давно осточертевшей службе, а тут ему вдруг объявили выходной. Бессрочный. С сохранением оклада.

– Давай-ка вот что сделаем, Фома. – Норушкин взялся за покатое плечо поверенного/стряпчего и объяснил, что нужно сделать.

– Воля ваша. – Впервые в голосе Фомы Андрей услышал угрюмую покорность – ту, которой предаются без удовольствия и упоения, которая гнетёт.

Но Андрею уже не было до этого дела.

При помощи увалистой одноколёсной тачки (самодельной, с колесом от детского велосипеда) мужики довольно быстро загрузили провал под мраморной плитой крупными камнями и битым кирпичом, набранными у осыпающихся стен конюшни, где некогда стояли рысаки в белых бинтах, свободные от гремучих наборных уздечек, после чего принялись возить на той же тачке к склепу замешанный в бетономешалке раствор.

Пока артельщики работали, Андрей стоял на краю пустой могилы, курил и всё старался прислушаться к себе, но абсолютно ничего не слышал. И в то же время внутренняя немота, столь не ко случаю его настигшая и как-то больно уж по-воровски лишающая этот случай пафоса, имела всё же некоторые свойства: Норушкин чувствовал себя каким-то одиноким и неумело перенесенным слогом, бессмысленно и странно повисшим в конце абзаца на новой строке. Такие слоги не цветут, им не покорствует и не потворствует природа, над ними ветры не играют написанную Богом бурю.

Раствор тем временем просачивался между камнями и с неприличным (если б только был о приличиях осведомлён) чавканьем стекал куда-то дальше – видимо, в пролаз.

– Так не доставайся же ты никому, – вполголоса и, увы, чужой речью – поскольку собственная пока немотствовала – сказал надгробное слово чёртовой башне Норушкин. – Спи спокойно, русский бунт, бессмысленный и беспощадный.

Между тем раствор внизу слегка схватился и перестал уходить в дыру, так что скоро свежий цемент заполнил могилу под завязку. Чтобы он застыл камнем, намертво, артельщики полили сверху серую кашицу водой.

Внезапно Андрей подумал, что ведь там, по ту сторону жизни, в закупоренной башне остались его предки: пращур рода Норуша, светлый отрок Никанор, смотревший в бельма смерти Фёдор, точивший ложки для десерта Афанасий, Елизавета с Александром, Георгий со своей свининой, дегустатор слез Илья, престранный дед Платон и все, о ком предание молчит. А что, если их необузданный дух забродит и пробку к чёртовой матери выбьет?

Сзади к Андрею тяжёлой походкой подошёл Фома.

– Ну что, – сказал Андрей, – теперь тут ни один хорёк не прошмыгнёт, чтобы с гневизовом пошалить.

– Ох и напотеемся по вашей милости, когда вы нам этот цемент дробить велите, – сумрачно вздохнул Фома.

– Зачем велю?

– Затем, что ангел вострубит. Куда ж вы денетесь – вы супротив него ничто, тля, мелочь.

Норушкин был не склонен к диспуту, хотя его, понятно, покоробил сравнительный анализ распоясавшегося Фомы. «Прописать бы ему на конюшне плетей», – подумал он, но образумился.

Он вышел вон из склепа и зажмурился на ярком солнце. Пообвыкнув, взглянул направо и увидел, что, нагулявшись у реки, с букетом полевых цветов в руках, к нему идёт вся изнутри сияющая Катя, и поступь у неё при этом такая плавная, такая томительно медленная, словно она несёт не цветы, а вёдра, полные счастья, и боится расплескать. Ослеплённый картиной Андрей без нужды повернулся налево и остолбенел – встав на дыбы и раскинув лапы, на него медведем шла тоска, и в её горькой тени, теряя сок и корчась, жухли травы.