Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести) Страница 48

— Да, это естественно. — Она совсем забыла о том, что сидит здесь со знаменитым скрипачом Эмилем Линдбахом, и сочла долгом вежливости сказать: — Скоро у тебя здесь концерт. Я хотела бы опять послушать тебя.

Он сухо ответил:

— Никто тебе не мешает это сделать.

У нее мелькнула мысль, что ей, в сущности, было бы гораздо приятнее послушать его наедине, а не в концерте. Она едва не высказала свое желание вслух, но удержалась — ведь это означало бы только: я хочу к тебе... Как знать, может быть, она скоро будет у него... Ей стало совсем легко, как всегда, когда случалось выпить немного вина... Нет, сегодня не то, что всегда; не легкое опьянение, от которого она делается только чуть-чуть веселее; это лучше, прекраснее. И пьянят ее не те несколько капель вина, что она выпила, — ее пьянит прикосновенье любимой руки, которая гладит ее лицо и волосы. Он сел рядом с нею и притянул ее голову к своему плечу. Вот так бы ей хотелось однажды заснуть... да, правда, ей хочется только этого... Теперь она слышит его шепот: «Любимая...» Дрожь пронизывает ее. Почему только сегодня? Разве не могла она испытать все это раньше? Вообще какой смысл жить так, как она живет?.. Нет ничего дурного в том, что она делает теперь... И так приятно чувствовать на ресницах дыхание молодого мужчины! Нет, нет, не какого-нибудь молодого мужчины... а любимого... Она закрыла глаза. Она и не пыталась снова открыть их, не хотела знать, где она, с кем... Кто это в самом деле?.. Рихард?.. Нет... Не засыпает ли она?.. Она здесь с Эмилем... С кем?.. Кто такой Эмиль?.. До чего же трудно во всем этом разобраться!.. Чье-то дыхание коснулось ее губ — это дыхание возлюбленного ее юных лет, дыхание знаменитого артиста, который скоро даст концерт... дыхание человека, которого она давно, давно не видела... дыхание мужчины, с которым она сидит наедине в ресторане, и он может сделать с нею все, что захочет... Она чувствует, что он целует ее глаза... Как он нежен... и как хорош... Но как же он выглядит?.. Стоит ей лишь открыть глаза, и она увидит его совершенно ясно... Но она предпочитает рисовать его себе, не открывая глаз... Нет, смешно, но это совсем не его лицо!.. Это лицо молодого кельнера, который только что вышел... Как же выглядит Эмиль?.. Вот так?.. Нет, нет, ведь это Рихард... Но довольно, довольно... Разве она такая пошлая женщина, что без конца думает о других мужчинах, когда... покоится в его объятьях... Если бы только она могла открыть глаза!.. Ах!.. — Она так резко двинулась, что едва не оттолкнула Эмиля, — и, наконец, открыла глаза.

Эмиль, улыбаясь, смотрит на нее и спрашивает:

— Ты любишь меня?

Она привлекает его к себе, сама в первый раз сегодня целует его и тут же спохватывается, что этот ее поступок противоречит ее недавним намерениям. Чего она хотела? Не уступать, сдерживать себя?.. Да, конечно, была минута, когда она решила именно так, но почему? Она ведь любит его, и, наконец, наступило мгновенье, которого она ждала много дней, — нет, много лет. Губы их все еще слиты в поцелуе... Ах, она хотела бы раствориться в его объятьях... хотела бы всегда принадлежать ему... Он не должен больше ничего говорить... он должен взять ее с собой... он почувствует, что ни одна женщина не может его любить так, как она...

Эмиль встает, прохаживается по комнате. Она снова подносит стакан к губам. Эмиль тихо говорит: «Не надо больше, Берта». Да, он прав, что она делает? Хочет опьянеть? Зачем? Она никому не обязана отчетом, она свободна, она молода, она хочет, наконец, хоть раз быть счастливой!

— Может быть, пойдем? — спрашивает Эмиль.

Берта кивает. Он помогает ей надеть жакет, она стоит перед зеркалом и прикалывает шляпу булавкой. Они выходят из комнаты. За дверью стоит молодой кельнер и кланяется. Перед воротами останавливается экипаж, Берта взбирается в него, она не слышит, что Эмиль говорит кучеру. Эмиль садится рядом с нею. Оба молчат, тесно прижавшись друг к другу. Экипаж трогается, едет долго, долго. Где же все-таки живет Эмиль? Вероятно, он нарочно заставил кучера сделать крюк, потому что знает, как приятно вот так вместе ехать ночью. Экипаж останавливается. Эмиль выходит. «Дай мне твой зонтик», — говорит он. Она протягивает ему зонтик, он раскрывает его. Она выходит, они стоят под зонтом, по которому барабанит дождь.

Так он живет в этом переулке? Дверь открывается, они входят в подъезд, Эмиль берет из рук швейцара свечу. Красивая, широкая лестница. Во втором этаже Эмиль открывает ключом дверь. Они входят через прихожую в гостиную. От свечи, которую Эмиль держит в руке, он зажигает две другие на столе, затем подходит к Берте, — она все еще стоит у двери, как бы в ожидании, — вводит ее в комнату, вынимает из ее шляпы булавку и кладет шляпу на стол. В неверном свете двух слабо горящих свечей Берта видит на стене несколько цветных литографий, — ей кажется, что это портреты царствующих особ, — у одной стены широкий диван, покрытый персидским ковром, у окна небольшое пианино, на крышке его — несколько фотографий в рамках. Над пианино висит картина, но Берта не может ее разглядеть. Там, дальше, по обеим сторонам какой-то двери ниспадают красные портьеры — что-то белое светится через приоткрытую дверь. Берта не выдерживает и спрашивает:

— Ты здесь живешь?

— Как видишь.

Она присматривается. На столе стоят графин с ликером и две рюмки, вазочки с фруктами и печеньем.

— В этой комнате ты занимаешься?

Глаза ее невольно ищут пюпитр, необходимый скрипачу. Он берет ее за талию, подводит к пианино; там он садится, усаживает ее к себе на колени...

— Я тебе лучше признаюсь, — говорит он просто и почти сухо, — я живу, собственно говоря, не здесь. Только для нас с тобой... на время... я считал это благоразумным. Вена, в сущности, маленький город, и мне не хотелось ночью привозить тебя к себе домой.

Она это понимает, но все же ей как-то не по себе. Она осматривается. Теперь она может ясно разглядеть картину над пианино: это нагая женская фигура. У Берты странное желание: ей хочется подробнее рассмотреть картину.

— Что это такое? — спрашивает она.

— Не произведение искусства, — отвечает Эмиль.

Он зажигает спичку и поднимает ее вверх. Берта видит, что картина дрянная, но в то же время ей кажется, будто женщина на полотне смотрит на нее смеющимися, наглыми глазами, и она рада, когда спичка гаснет.

— Ты могла бы теперь что-нибудь для меня сыграть, — говорит Эмиль.

Ее удивляет, что он так холоден... Разве он не понимает, что она находится у него?.. Но испытывает ли она сама какие-то необыкновенные чувства? Нет... Какая-то тоска таится здесь во всех углах... Почему он не повез ее к себе на квартиру? Это было бы гораздо лучше.., Что это за дом? Теперь она сожалеет, что не выпила еще вина... Она не была бы такой рассудительной.

— Ты не хочешь что-нибудь для меня сыграть? — говорит Эмиль. — Подумай, как давно я не слыхал тебя.

Она садится и берет аккорд.

— Я, право, все забыла.

— Попробуй все-таки.

Она очень тихо наигрывает «Листок из альбома» Шумана и вспоминает, как несколько дней тому назад у себя дома фантазировала вечером на рояле, и Клингеман прогуливался под ее окном; ей вспомнились также слухи о непристойной картине в его комнате, и она невольно взглядывает снова на обнаженную женщину над пианино, которая смотрит теперь вдаль, в пустое пространство.

Эмиль придвинул свой стул поближе к ней. Он привлекает ее к себе и целует, а пальцы ее продолжают играть и, наконец, неподвижно ложатся на клавиши. Берта слышит, как дождь стучит в окно, и ее охватывает такое чувство, словно она у себя дома.

Теперь ей кажется, будто Эмиль поднимает ее; не выпуская ее из объятий, он встает и медленно ведет ее куда-то. Она чувствует, как правой рукой задевает портьеру... Глаза ее закрыты... На волосах своих она ощущает свежее дыхание Эмиля...

Когда они вышли на улицу, дождь перестал, но воздух был удивительно теплый и влажный. Почти все фонари уже были погашены, только один горел на углу. Небо еще было покрыто тучами, и потому дорога тонула в густой темноте. Эмиль взял Берту под руку, они шли молча. Где-то на колокольне пробило час. Берта удивилась. Она думала, что близится утро, но ей нравилось теплой майской ночью гулять молча, прижавшись к его руке, — она его так любила. Они вышли на площадь и очутились перед Карлскирхе.

Эмиль окликнул извозчика; тот заснул, сидя на подножке своего фиакра.

— Как хорошо теперь, — сказал Эмиль, — мы можем еще немного прокатиться, а потом я отвезу тебя в гостиницу, да?

Фиакр тронулся. Эмиль снял шляпу, она положила ее к себе на колени, ей и это было приятно. Она наблюдала за Эмилем сбоку, глаза его, казалось ей, смотрели вдаль.

— О чем ты думаешь?

— Правду сказать, я стараюсь вспомнить одну мелодию из оперы, которую этот композитор сыграл мне сегодня днем. Но вместо нее выходит совсем другая.

— Так ты думаешь теперь о мелодиях, — улыбаясь, но все же с легким упреком сказала Берта.