Генрих Манн - Диана Страница 48

Она позвонила. Полчаса спустя она уже сидела в экипаже. Было холодно, о стекла барабанил мелкий дождь. Она думала: «Я опять всю ночь говорила с мертвой».

Она подъехала к дому, по светлым лестницам которого поднималась так часто: на последней носился аромат цветов, наполнявших большое ателье. Растрепанные книги лежали возле статуэток. Широкое окно сияло синевой, а внизу, на Испанской площади, искрилась жизнь. Она подумала:

«Какой вид имеет теперь эта комната? Что лежит теперь там?»

Ей сказали, что графиня Бла переехала уже несколько месяцев тому назад.

Она выехала за городские ворота и остановилась у одного из новых строений, похожих на развалины. В чулане, пропитанном запахом извести, кое-как накрытая и окруженная детьми и женщинами из народа лежала Бла. На лбу у нее был пузырь со льдом. На жалкой постели покоились ее изящные руки; кожа просвечивала сквозь тонкие кружева рубашки. Ее затуманенный взор приветствовал герцогиню, она пошевелила губами.

Проспер, егерь, вытеснил из комнаты любопытных. Дверь снова и снова со скрипом открывалась; он стоял за порогом и придерживал ее.

Герцогиня стояла у постели и молча смотрела на умирающую. Рука Бла тихо зашевелилась, но герцогиня не взяла ее. Она задумчиво слушала мучительный шепот.

— Ты здесь, Виоланта, и ты знаешь все, я вижу это по тебе. И ты не хочешь больше верить мне?

— Чему я должна еще верить? — спросила герцогиня, погруженная в созерцание этих черт, которые были для нее символом верности. Так значит, их ясность и кротость были только лицемерием? А между тем они не исчезали даже перед лицом смерти. «Для чего такое лицемерие? — думала герцогиня. — Какое ужасное напряжение! А ведь сейчас наступит конец. Стоит ли, действительно, лгать в этой быстротечной жизни?»

Бла упорно шептала. Ее губы несколько раз тщетно произносили каждое слово, прежде чем его можно было разобрать. Наконец, герцогиня поняла:

— Ты должна верить мне. Я любила тебя, я люблю тебя, и я честна.

— Я и верила, что ты грезила со мной. Нельзя было не верить этому. Но ты предала меня, Биче!

Она ломала пальцы.

— Как ты могла выдержать это!

Бла лихорадочно работала над словами.

— Я не обманывала тебя. Верь мне! Только поступки мои обманывали тебя. Но мое чувство к тебе осталось совершенно чистым. Разве мы не обещали друг другу, что для нас будет существовать только чувство.

Герцогиня молчала.

— Ради бога, поверь мне!

Она заметалась на подушках. Пузырь скатился с ее лба; из соскользнувшей рубашки выглянуло худое, тонкое тело, содрогавшееся от учащенного дыхания. На левом боку сдвинулась окровавленная повязка. Герцогиня коснулась ее лба и погладила ее руки.

— Успокойся, Биче, я попробую поверить тебе!

— Какое счастье, что я не сейчас умерла! Ты считала бы меня предательницей. Какой ужас! И не было бы никого, кто мог бы сказать тебе, что я была честна. Слушай, пока не поздно. Если бы я с твоими деньгами сгорела или исчезла в пропасти, — ты назвала бы меня лгуньей? Он, тот, кто взял деньги, был сильнее пропасти и огня. Я могла только любить тебя и умереть от него. Ах! Если бы я умерла мужественнее! Ты знаешь, как я хотела это. Но когда дошло до этого, я ослабела. Он заметил, что у меня были еще деньги. Я скопила их с тех пор, как живу здесь, и спрятала от него там в углу, где была щель в плитах. Когда он убивал меня, я открыла ему это в последнем страхе. Это была измена моей судьбе. Во всем остальном я была честна, не так, как понимают честность другие, — но как понимаешь ты, Виоланта!

Она потеряла сознание.

Герцогиня думала:

«Я пришла еще вовремя. Если бы я не услышала того, что она только что сказала мне, — она права, это было бы ужасно. Ведь мы верили друг другу во всем, почему же не верить этому? Раз это правда ее души. Во имя наших прекрасных часов, эта правда!»

— Это правда, слышишь!

Бла лежала с закрытыми глазами; герцогиня положила голову на ее грудь, дыхания не было слышно. Ее охватил внезапный страх.

— Биче, еще раз! Очнись еще раз, я должна тебе сказать еще одно слово. Я верю тебе!

Бла открыла глаза и улыбнулась.

— Благодарю тебя, — явственно произнесла она. — Твое дело победит, Виоланта. Я никогда не сомневалась в этом.

И тотчас же началась агония, с хрипом, с бурными движениями рук, с полными страха попытками бегства всего тела и с остатками непонятных слов, звучавшими так глухо, как будто исходили из черной, захлопывающейся дыры. Герцогиня видела, как погружается в нее та, кто была ее подругой. Безумный страх последнего момента охватил ее, она крикнула в глубокий мрак:

— Да, мы обе победим, Биче, ведь ты веришь в это? И я люблю тебя по-прежнему…

Она остановилась, растерянная. Дыра закрылась, больше не было слышно даже эхо.

Она долго созерцала успокоенное вечным забвением лицо. Оно было не очень бледно, на нем опять, как когда-то, был отблеск кроткого счастья, легкая грусть и склонность к тихой скорби. Она опять узнавала ее. Эта голова была очагом насмешливой и нежной поэзии, которая останется в мире и после ее исчезновения. Эта элегантная фигура шла своим путем, одинокая, уверенная, изящная, знающая страдание и сдержанная. Как было возможно то, что стало из прелестной служительницы духа: вещь и безоружная жертва красивого животного, темного потомка темных крестьян, вечно пьяных и сквернословящих, под влиянием алчности и вина всегда готовых взяться за нож. Откуда грозила такая судьба, и кому не грозила она, если могла постигнуть такую женщину, как Бла?

Герцогиня с трудом преодолела припадок слабости. Ей было страшно.

После смерти подруги она чувствовала себя в Риме совершенно одинокой, и жизнь свою здесь бесцельной. Она ускорила свой отъезд. В последнюю минуту, когда двери уже не оберегались, к ней ворвался монсиньор Тамбурини. Она стояла перед зеркалом, готовая к выходу.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Герцогиня, в последнее время доступ к вам был закрыт для меня. Совершенно понятно, что после всего, что, по воле господа, постигло вас здесь, вы хотите оставить Рим. Но, конечно, вы сделаете необходимые распоряжения.

— Какие распоряжения?

— Наше поражение чувствительно ослабило партию Асси.

— Партии Асси больше не существует.

— Как это?

В своем смущении он спросил без околичностей:

— Ваша светлость не хотите больше давать денег?

Она ответила еще короче:

— Нет.

Она вошла в салон. Тамбурини бросился за ней.

— Вы не обдумали этого, герцогиня. Что вы бросаете свое дело, — это жаль, но меня не касается… Но у вас есть обязанности. Или вы будете отрицать, что у вас есть обязанности перед бедняками, поднявшими восстание?

— Я не признаю за собой никаких обязанностей, к тому же у меня нет лишних денег.

— Теперь, когда ваше имущество возвращено вам!

— Я скажу вам кое-что: вы получили достаточно. Мне нужны теперь миллионы, чтобы воздвигнуть дворец, купить статуи и заказать много-много картин.

Тамбурини попеременно негодовал и сокрушался.

— Конечно, вы не обдумали этого. Далматские монастыри ради вас возбуждали народ против правительства, теперь им грозит закрытие. Тысячи крестьян разорены или погибли — за вас, герцогиня!

— Не за меня. Каждый хотел стать счастливее, и если за это понятное стремление они еще получили от меня на чай, то умолчим об этом. О монахах я вообще не говорю, они чересчур обогатились. Пожалуйста, не притворяйтесь, монсиньор, что мы не знаем исхода этой борьбы за свободу. Один господин, по имени Пизелли, получил слишком много; другой, по имени Тамбурини, по его мнению, получил пока слишком мало — вот и все. Какое это имеет отношение ко мне?

— Какое отношение это имеет к вам? — воскликнул Тамбурини, грозный от смущения. — Все те жертвы, которых вы потребовали, тысячи, которые истекли кровью за вас, тысячи, которым предстоит рабство, и их жены и дети, умирающие с голоду вместе с ними, — вы дадите погибнуть всем им?

— Они уже погибли, а если нет, то все равно, что погибли. Картины же, которые ждут меня, существа незаменимые. Я не имею права забыть их и дать им погибнуть в тени небытия. Бессмысленная и бесцельная жизнь нескольких тысяч человек нам обоим — будем честны! — совершенно безразлична.

— Нет! Apage!

Священник крикнул это громовым голосом. Он оперся левой рукой о стол и, заклиная, простер руку по направлению к кощунствующей. Его выпрямившаяся фигура, черная, широкая, угловатая и желчное, костлявое и властное лицо застыли в нравственном возмущении.

Герцогиня с интересом смотрела на него.

— Я готова была счесть вас лицемером, монсиньор. Поздравляю вас с вашей честностью.

И она вышла из комнаты.