Энтони Троллоп - Марион Фай Страница 5

— Ни одного шиллинга, если я его ей не дам.

— Он об этом и не думает.

— Так он должен быть очень непредусмотрительный молодой человек; ему совсем не следует жениться.

— Я этого не допускаю — но хотя бы и так?

— А между тем мы думаем.

— Я думаю, сэр, что это очень прискорбно. Я это говорил с самого начала. Я выскажу ему все, что думаю. Франсес будет с вами и вы, конечно, выразите ей ваше мнение.

Маркиз далеко не был доволен сыном, но не посмел продолжать спор. Во всех подобных спорах он сознавал, что сын «убеждает собаку дать отрубить себе задние лапы». Его собственные мысли были ему достаточно ясны, как, например, настоящая мысль, что его дочь, лэди Франсес Траффорд, нарушит всякое приличие, выйдя замуж за Джорджа Родена, почтамтского клерка. Но он был немногоречив и, претерпевая поражение в споре, думал, что его противник злоупотребляет своим выгодным положением. Поэтому он часто думал, а иногда и говорил, что те, кто забрасывал его словами, способны убедить собаку дать отрубить себе задние лапы.

Маркиза также выразила Гэмпстеду свое мнение. Она была особа более энергичная, чем ее муж — более энергичная в том отношении, что никогда не позволяла разбить себя ни в какой стычке. Если слова или выражение лица в данную минуту не могли сослужить ей службы, она исчезала. Она умела очень красноречиво молчать и заставить противника умолкнуть своей манерой выйти из комнаты. Это была высокая, красивая женщина с величавой осанкой. «Vera incessu patuit Dea».[1] Она слыхала если не самые эти слова, то перевод их, прониклась ими и носила их в сердце в качестве тайного девиза. Быть аристократкой с головы до ног, по наружности и понятиям, было целью ее жизни. Она твердо была уверена, что в этом заключается ее высшая обязанность. Богу угодно было сделать ее маркизой — неужели ей воспротивиться воле Божией? Единственным ее несчастием было, что Богу не угодно было сделать ее матерью будущего маркиза. Лицо ее, совершенно бесстрастное, не смотря на свою красоту, нисколько не обнаруживало ни ее скорбей, ни ее радостей; голос также безусловно подчинялся ее воле. Никто, не исключая ее мужа, никогда не воображал, чтобы она живо чувствовала этот единственный удар судьбы. Хотя политические взгляды Гэмпстеда были в глазах ее ужасны, недостойны верноподданного, кощунственны, она обращалась с ним с утонченной вежливостью. Если он выражал какое-нибудь желание насчет домашнего комфорта, она заботилась об удовлетворении его. Она старалась делать вид, что принимает участие в его любимой забаве, охоте с гончими. Она выказывала к нему большое уважение — для него крайне тягостное — как в человеку, занимающему первое место после маркиза. Ему, республиканцу и кощунственному бунтовщику — таково было ее мнение о нем — ему принадлежало первое место после маркиза. Она охотно научила бы своих мальчиков уважать его, как будущего главу семейства, если б он не привык играть с ними, вытаскивать их из кроваток, подбрасывать их в одних ночных рубашках, — если б они не слишком его любили, чтоб уважать. Тщетно старалась мать приучить их называть его Гэмпстед.

Лэди Франсес никогда особенно ей не мешала, но, может быть, мачеха была суровее к лэди Франсес, чем к пасынку, роль которого, в качестве положительной преграды ее честолюбию, она прекрасно сознавала. Лэди Франсес не имела права на большую дань уважения, чем та, какая воздавалась ее родным детям. Первородство не дало ей никаких прав. Она была дочь маркиза, но мать ее была только дочерью коммонера. Может быть, в чувствах маркизы к брату и сестре говорила совесть. Так как лорд Гэмпстед положительно мешал ей, ей приходило на мысль, что она не должна из-за этого относиться к нему враждебно. Лэди Франсес ей не мешала — а потому ее можно было не любить и критиковать, не удручая своей совести; кроме того, хотя Гэмпстед был ужасен своим республиканством, своей тайной изменой, своим кощунством, тем не менее его несколько оправдывало то, что он мужчина. Несомненно, все это было ужасно в нем, но более простительно, чем было бы в женщине. Лэди Франсес никогда не объявляла, что она республиканка, неверующая, а тем менее бунтовщица — чего, впрочем, не делал и лорд Гэмпстед. В присутствии мачехи она обыкновенно не касалась политических и религиозных вопросов. Но почему-то думали, что она сочувствует брату, и знали, что аристократические интересы далеко не столько близки ее сердцу, как бы следовало. Маркиза и лэди Франсес никогда не ссорились, но между ними не было и той дружбы, какая может существовать между мачехой тридцати восьми лет и падчерицей двадцати одного года. Лэди Франсес была высокая и стройная, с спокойным, но выразительным лицом, смуглая, с голубыми глазами и почти черными волосами. По наружности она была совершенным контрастом своей мачехи; походка, движения ее отличались живостью и грацией, без всякой заботы о последней. В ней было достоинство, но она ни минуты не думала о нем. Сами маленькие лорды, ее братья, не больше помышляли о выдержке, разбрасывая всюду свои книги и игрушки. Но маркиза никогда не оправила шарфа, не застегнула перчатки, не подумав, что ее долг застегнуть перчатку и оправить шарф, как подобает маркизе Кинсбёри.

Мачеха не желала леди Франсес зла, — ей хотелось только прилично выдать ее замуж и сбыть ее с рук. Любой глупый граф или пылкий виконт годился бы, под условием, чтобы аристократическая кровь и деньги были налицо. Лэди Франсес считали опасной и надеялись, что с помощью приличного брака удастся избавиться от опасности. Но не с помощью такого брака, как этот!

Когда маркиза впервые случайно услышала имя «Франсес», а затем последовало признание, она выразила свои чувства одним взглядом. Таков мог быть взгляд Артура, когда он впервые услыхал, что его королева — преступна; таковы должны были быть чувства Цезаря, когда и Брут нанес ему удар. Хотя и знали, что лэди Франсес совершенно равнодушна к собственному величию, тем не менее — этого, во всяком случае, никто не ожидал.

— Не серьёзно же мы это думаем! — наконец, сказала маркиза.

— Очень серьёзно, мама.

Тут маркиза, придерживая платье одной рукой и высоко подняв другую, с мучительной мольбой, обращенной к богам, руководящим судьбами герцогских домов, медленно вышла из комнаты. Ей необходимо было собраться с мыслями, прежде чем сказать слово.

В течение некоторого времени после этого, она обменивалась с преступницей очень немногими словами. Мертвое молчание было всего приличнее; когда девочка перепачкает свое самое нарядное платье, ее разбранят и поставят в угол; но когда она солжет, ее окончательно сразят ужасным молчанием. Выражать красноречивое негодование без слов под силу хладнокровным людям.

Так, в первую минуту, отнеслась к леди Франсес ее мачеха. Ее, однако, сейчас же повезли в Лондон, подвергли более громогласному гневу отца и приказали готовиться к отъезду в Саксонские Альпы. Сначала, правда, ей не сообщили, куда ее собственно везут. Ее везли заграницу, причем находили уместным относиться к ней, как полицейский относится к арестанту, находя, что ему менее всех надо знать, где собственно находится его тюрьма. Это быстро обнаружилось, так как у маркиза был замок в Саксонии; но это была случайность.

Маркиза мало касалась этого вопроса, если она не обсуждала его в интимных разговорах с мужем; но перед своим отъездом она сочла нужным высказаться лорду Гэмпстеду.

— Гэмпстед, — сказала она, — ужасный удар разразился над нами.

— Я сам удивился. Не знаю, следует ли называть это ударом.

— Не называть ударом! Ты, конечно, хочешь сказать, что из этого ничего не выйдет.

— Я хотел сказать, что, хотя я считаю это предложение не совсем уместным…

— Неуместным!

— Да, я, конечно, нахожу его неуместным; но в нем, нет ничего, чтобы меня особенно поражало.

— Ничего, что бы тебя поражало!

— Брак, сам по себе, вещь хорошая.

— Гэмпстед, не говори со мной в этом тоне.

— Но мне так кажется. Если молодому человеку хорошо жениться, то и молодой девушке должно быть хорошо выйти замуж. Одно обусловливает другое.

— Ты говоришь это просто, чтобы мучить меня.

— Я могу только выражать свои мысли. Согласен, что это было бы неудобно. Она, до некоторой степени, восстановила бы против себя своих друзей.

— Совершенно!

— Не совершенно — но до некоторой степени. Известный класс людей — едва ли тот, знакомством которого следует особенно дорожить — пожалуй, готов будет порвать с ней. Как бы глупы ни были ее друзья, мы обязаны щадить… даже их глупость.

— Ее друзья не глупы — ее приличные друзья.

— Совершенно с вами согласен; но в числе их столько неприличных.

— Гэмпстед!

— Боюсь, что я не совсем ясно выражаюсь. Но все равно. Это было бы неудобно. Это было бы неприятно отцу, с желаниями которого следует соображаться.