Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим Страница 5

Пьер все глядел и не мог наглядеться, он обводил взором горизонт от края и до края, любуясь благородным зубчатым гребнем, горделивой красотою Сабинских и Альбанских гор, опоясавших небосклон и усеянных городами. Римская Кампанья, голая и величавая, словно мертвая пустыня, раскинула свои необъятные просторы, иссиня-зеленые, как недвижная морская вода; Пьер различил под конец приземистую круглую башню гробницы Цецилии Метеллы, а позади нее — тонкую светлую черту уходящей вдаль древней Аппиевой дороги. Во прахе минувших столетий, среди тощей травы рассеяны были обломки акведуков. Пьер перевел взгляд и вновь увидел Рим с его прихотливо нагроможденными зданиями. Вот, совсем близко, огромный рыжеватый куб палаццо Фарнезе. Пьер узнал его по лоджии, обращенной к реке. А чуть видимый невысокий купол там, подальше, — вероятно, Пантеон. Пьер различал то свежевыбеленные стены собора Сан-Паоло-фуори-делле-Мура, напоминавшего громадный амбар, то легкие, издали казавшиеся мелкими, как насекомые, статуи, венчающие фасад храма Сан-Джованни-ин-Латерано; дальше сгрудились купола храмов Иисуса Христа, Сан-Карло, Сант-Андреа-делла-Валле, Сан-Джованни-деи-Фьорентини; затем великое множество других зданий, овеянных славой веков: замок Святого Ангела с блистающей над ним статуей, вознесенная над городом вилла Медичи, терраса Пинчо с белеющими среди редких деревьев мраморными памятниками; вдали, замыкая горизонт, темнели зеленые вершины тенистых садов виллы Боргезе. Пьер тщетно разыскивал Колизей. Легкое дуновение северного ветерка понемногу развеяло утренний туман. Но даль была еще подернута дымкой, и в ней, подобно высоким мысам, выступающим из пронизанных солнцем морских вод, все отчетливее возникали целые кварталы. В смутном нагромождении домов то тут, то там сверкала белая грань стены, вспыхивала пламенем вереница окон, проступали иссиня-черными пятнами сады. И вся эта путаница улиц, площадей, рассеянных там и сям бесчисленными островками, сливалась воедино, все очертания таяли в живительном солнечном сиянии, а белые дымки, плывущие высоко над крышами, медленно уходили в безбрежную ясность лазури.

Но вскоре, повинуясь какому-то тайному инстинкту, Пьер сосредоточил свое внимание лишь на трех точках необъятного горизонта. Его привлекала вереница стройных кипарисов, черной бахромою окаймлявшая Палатинский холм; за ними было пусто: дворцы цезарей исчезли, сметенные потоком времени, и Пьер мысленно воскрешал их; ему чудилось, будто они встают, подобно смутным золотистым и трепетным призракам в пурпурном великолепии этого утра. Потом взоры его снова обратились к собору св. Петра: лазурный купол все так же высился, закрывая собою Ватикан, прилепившийся сбоку к торжествующему колоссу; собор, огромный и неколебимый, казался Пьеру царственным великаном, на века вознесенным над городом и видным отовсюду. Затем священник перевел взгляд на другой холм, подымавшийся прямо перед ним, на Квиринал, и королевский дворец представился ему всего лишь плоской приземистой казармой, безвкусно выкрашенной в желтый цвет. И в этом символическом треугольнике, в этих трех вершинах, что глядели друг на друга, разделенные Тибром, заключалась для Пьера вся многовековая история Рима с ее непрестанными потрясениями, из которых город всякий раз выходил возрожденным: древний Рим, где среди нагромождения дворцов и храмов пышно разрослось чудовищное древо императорского могущества и великолепия; папский Рим, одержавший победу в средние века, владыка вселенной, вознесший над всем христианским миром громаду этой церкви с ее отвоеванной у язычества красотой; современный Рим, неведомый Пьеру, оставленный нм без внимания, Рим, о явном убожество которого свидетельствовала холодная нагота королевского дворца, говорившая о досадной бюрократической попытке, кощунственном поползновении осовременить столь необычный город вместо того, чтобы все предоставить на волю еще смутного будущего. Докучливое настоящее вызывало почти тягостное чувство, и, желая уйти от него, Пьер не стал разглядывать новый квартал, очевидно еще не достроенный, целый городок, белевший там, на берегу реки, возле собора св. Петра. Новый Рим! Пьер мечтал о нем и не изменил своей мечте даже при виде уснувшего во прахе веков Палатина, даже при виде собора св. Петра, огромная тень которого баюкает Ватикан, даже при виде заново отделанного и свежеокрашенного Квиринала, который, подобно символу мещанства, господствует над новыми кварталами, что теснятся со всех сторон, прокладывая себе путь в старый город с его рыжими кровлями, сверкающими под ярким утренним солнцем.

«Новый Рим»! Заглавие книги снова вспыхнуло перед мысленным взором Пьера, и он унесся в мечтах, заново передумывая свое сочинение, как только что заново передумал свою жизнь. Он писал этот труд с воодушевлением, используя случайные, отрывочные заметки; и ему сразу же стало ясно, что в книге должны быть три части: прошлое, настоящее, будущее.

Прошлое — удивительная судьба раннего христианства, медленная эволюция, в результате которой оно превратилось в современный католицизм. Пьер доказывал, что в основе любого религиозного течения кроются экономические причины, что извечное зло — это богатство, извечная борьба — это борьба между богатыми и бедными. Борьба классов возникает у иудеев сразу же, как только, завоевав землю Ханаанскую, они перестают кочевать, как только появляется собственность. Отныне есть богатые и бедные: так рождается социальный вопрос. Переход был внезапным, новый порядок восторжествовал так стремительно, что бедняки, памятуя о золотом веке кочевий и тоскуя по нем, с тем большим неистовством предъявляли свои требования. Пророки, не исключая Христа, — это бунтари, которых породила народная нищета; глашатаи страданий бедноты, обличители богатых, они предрекают им всяческие беды, как возмездие за несправедливость и жестокосердие. Сам Иисус Христос — лишь последний в ряду этих пророков, он живой глас народа в защиту прав обездоленных. Пророки — эти социалисты и анархисты древности — проповедовали социальное равенство, призывая сокрушить неправедный мир. Точно так же и Христос внушает отверженным ненависть к богачам. Все его учение — угроза богачам, угроза собственности; и если под царствием небесным, которое он сулил, подразумевали мир и братство здесь, на земле, то это представлялось лишь возвратом к золотому пастушескому веку, мечтой о христианской общине в том виде, в каком она была, по всей вероятности, осуществлена учениками Христа после его смерти. Любую церковь на протяжении первых трех веков христианства можно рассматривать как попытку обобществления имущества, писал далее Пьер, как подлинное братство, члены которого сообща владели всем, кроме жен. По свидетельству апологетов и первых отцов церкви, христианство являлось в ту пору религией бедных и сирых, ранней формой демократии, выражением идей социального равенства в их единоборстве с римским обществом. И когда это прогнившее общество рухнуло, причиной тому послужила в большей степени вакханалия денежных сделок, продажность меняльных контор и финансовые крахи, нежели нашествие варваров и глухая разрушительная работа ревнителей христианства, которые исподволь подтачивали его. В основе всех социальных явлений неизменно оказываются деньги. И новым тому доказательством послужило христианство: восторжествовав наконец в силу исторических, социальных и попросту нравственных причин, оно было объявлено государственной религией. Чтобы упрочить свою победу, оно вынуждено было стать на сторону богатых и власть имущих; и к каким только ухищрениям, к каким софизмам не прибегали отцы церкви, выискивая в Евангелии доводы в защиту собственности. Защита собственности явилась для христианства жизненной и социальной необходимостью, только такой ценою оно стало католичеством, вселенской религией. С той поры грозная машина, орудие завоевания и власти, пущена в ход: вверху — сильные мира сего, богачи, которые должны бы поделиться с бедняками, но не делают этого; внизу — бедняки, труженики, которых учат смирению и послушанию, обещая им в награду грядущее царство божие, вечное, блаженство на небесах, — великолепное здание, простоявшее века и построенное целиком на посулах загробных радостей, на неутолимой жажде бессмертия, жажде справедливости, которая снедает человека.

Эту первую часть своей книги, обзор прошлого, Пьер дополнил нарисованной крупными штрихами картиной католицизма, от его возникновения и до наших дней. Сначала святой Петр, невежественный, мятущийся, по наитию явившийся в Рим, как бы в подтверждение древних пророчеств о вечности Капитолия. Потом — первые папы, попросту старейшины погребальных общин, затем — постепенное возвеличение папства, всемогущество, обретенное в непрерывной борьбе с целью завоевания вселенной, в неустанных усилиях осуществить мечту о всемирном господстве. В средние века, в эпоху великих пап, эта цель была, казалось, достигнута, папа стал суверенным повелителем народов. Папа — верховный жрец и царь земной, властитель души и тела человеков, подобно самому господу богу, которого он представляет, — разве не в этом абсолютная истина? Безмерное честолюбие, толкавшее пап к завоеванию неограниченного могущества, было продиктовано несокрушимой логикой: оно уже победило некогда в лице Августа, этого владыки мира, императора и верховного жреца; прославленное имя Августа воскресало над развалинами древнего Рима, не давая покоя папам; кровь Августа текла в их жилах. Но с крушением Римской империи единая власть раздвоилась: светская была предоставлена императору, а за папой сохранялось лишь право благословлять на царство «помазанника божия». Народ был в «руке божией», папа именем бога препоручал его императору и мог лишить монарха прав, возносящих его над народом; папа располагал неограниченной властью, грозным оружием которой было отлучение от церкви, он обладал суверенным господством, делавшим его подлинным и непререкаемым властелином. В итоге народ, право повелевать которым оспаривали папа и император, стал вечным яблоком раздора между ними: то была косная масса обездоленных и страждущих, безгласный исполин, чей глухой ропот одни лишь напоминал порою о его неисцелимых муках. С народом обращались как с ребенком ради его же блага, церковь и впрямь способствовала цивилизации, оказывала услуги человечеству, раздавала щедрую милостыню. Былая мечта о христианской общине воскресала, по крайней мере, в монастырях: треть накопленного богатства — богу, треть — священнослужителям, треть — беднякам. Разве это не упрощало жизнь, не делало ее приемлемой для верных сынов церкви, презревших земные соблазны в чаянии неслыханного блаженства небесного? Отдайте же нам вселенную, мы разделим все ее блага на три части, и, вы увидите, наступит золотой век, пусть только всеобщим уделом станут смирение и покорность!