Ганс Фаллада - Железный Густав Страница 5

Поездка Густава проходит триумфально, и появление старого извозчика в городах и селах, лежавших на его пути, оставляло у встречавших чувство радости и доброжелательности. Нет, не потому так сердечно встречали его люди, что видели в нем олицетворение «доброго старого времени». Люди не любили старое время, ибо оно породило и мировую войну, и те бедствия, которые за ней последовали.

Хакендаль, проезжавший по дорогам Германии и Франции, принявший в Париже участие в гонках со старейшим парижским извозчиком, олицетворял собой мужество, которого недоставало людям, начинавшим терять веру в жизнь, в ее ценность.

Да, Хакендаль стойкий и мужественный человек, и этими своими качествами он вызывает уважение. Но его мужество, увы, бесцельно: оно не приложено к завоеванию какого-либо блага, имеющего общечеловеческую ценность. Оно лишь свидетельствует о том, что Густав потенциально способен на очень многое, в том числе и на действие, направленное на завоевание общественного блага. Но способен он также и на такое устремление, которое может подорвать или разрушить любые жизненные ценности, если силой обстоятельств или чьей-либо злой волей он будет к тому подвигнут. В существовании многих возможностей, таящихся в характере Густава, — сила и значение его образа — одного из самых фундаментальных обобщений, сделанных Фалладой, художником-реалистом. Характер Густава многозначен: в нем отразилась подлинная сложность сформировавших его общественных противоречий, определявших особенности исторического процесса в Германии, и многие из этих противоречий сохраняются до настоящего времени, обусловив жизненность образа, созданного творческим воображением писателя.

Сам Фаллада склонен был видеть в своем герое тягу к добру. Проезжая мимо гигантских солдатских кладбищ, раскинувшихся на местах бывших боев и сражений, зная, что где-то здесь, среди множества крестов, находится могила и его первенца, старик Хакендаль приходит к мысли о бесполезности и ненужности войны, как бы отрекаясь от своей исконной приверженности и любви к солдатчине, плеску знамен, церемониальным маршам и духу казармы. Но поздние мысли глубокого старика уже ничего не могут изменить в его жизни. И только безвестные могилы, и бесконечные ряды крестов, да невыветрившийся запах мелинита[5] остаются в его памяти вещественным выражением слепого повиновения людей одному из самых ужасных идолов — идолу войны. Свою поездку в Париж старый Хакендаль завершил успешно, но главное его странствие — странствие по жизни — окончилось полной неудачей. Таков бескомпромиссный вывод романа, подтверждающий, что Фаллада видел полную бесперспективность пруссачества, бездумной дисциплины «северной твердости», то есть тех начал, которые фашистская идеология расценивала как сильные и продуктивные свойства национального характера немецкого народа. Реалист Фаллада опроверг эти доводы и взгляды объективным изображением жизни и человеческих судеб, разрушавшихся под воздействием этих начал. Пронизанный высоким драматизмом, полный любви и сострадания к людям, роман, трагические сцены которого и особенно сцена смерти матери — верной и покорной супруги Железного Густава — являют собой образцы высокого и благородного искусства, долго оставался одним из самых значительных достижений реализма Фаллады. Последующие его произведения — а их до конца жизни Фаллада написал несколько, — в том числе упоминавшийся уже роман «Пьяница» и роман «Кошмар», представляющий собой рассказ о пережитом Фалладой в конце второй мировой войны и первые послевоенные годы, — не могут идти ни в какое сравнение с «Железным Густавом», за исключением романа, завершающего творческий путь художника.

Если роман о последнем берлинском извозчике можно по праву назвать немецкими «утраченными иллюзиями», где изображалось крушение иллюзий всего общества, находившегося в состоянии кризиса, то его последний роман «Каждый умирает в одиночку» (1947) показывал, как у писателя крепла вера в возможность для его героев, народа и страны достичь берега надежды в клокочущем, грозном океане жизни и истории. Эта вера в возрождение новой Германии из руин прошлого настойчиво пробивалась сквозь сумрачный трагизм рассказа о судьбе Отто и Анны Квангель — двух рядовых граждан гитлеровской Германии, осмелившихся восстать против фашистского режима и сложивших в неравной борьбе с ним свои головы на плахе. Вера эта озаряла произведение Фаллады и вносила в него исторический оптимизм, ранее не свойственный мировоззрению писателя.

Роман «Каждый умирает в одиночку» был не только последовательно антифашистским произведением: в нем впервые для творчества Фаллады зазвучала — сильно и властно — тема сопротивления. Художник готовился к новому прорыву к истине истории. Как верно сказал Иоганнес Бехер: «…его большому эпическому таланту предстояло создать бессмертную хронику нашей второй тридцатилетней войны»[6]; Однако внезапная смерть остановила его стремительный бег по жизни в тот час, когда Фаллада был уже у цели своих духовных странствий и поисков. Он достойно завершил свой непростой творческий путь. Созданные им крупные художественные произведения, отразившие важные черты нашего века, надолго сохранят свое эстетическое и общественное значение. Они возвращают нас к недавнему прошлому, позволяя лучше понять настоящее.

Б. Сучков

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ДОБРОЕ МИРНОЕ ВРЕМЯ

Все персонажи этой книги, включая Железного Густава, — детища вольной фантазии. Вы не найдете в ней ни намека на действительно существовавших людей. Автор положил в основу своего повествования только такие события, какие могут встретиться вам в любой газете.

Г. Ф.

То ли его разбудила лошадь, завозившаяся внизу, в конюшне, его любимая сивая кобыла: позвякивая недоуздком, пропущенным в металлическое кольцо ясель, она безостановочно била копытом о цементный пол, требуя корма.

То ли первая тусклая заря, сменившая своим белесым мерцанием яркое сияние луны, то ли брезжущее над Берлином утро разбудило старика Хакендаля.

А возможно, ни любимая лошадь, ни брезжущее утро не потревожили спящего Хакендаля в такую-то рань — три часа двадцать минут двадцать девятого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, — а потревожило нечто совсем другое… Все еще борясь с сонной истомой, старик простонал в полузабытьи:

— Эрих, Эрих, не смей этого делать!..

Но вот он сел в постели и уставился перед собой невидящими глазами. Взгляд его лишь постепенно проясняется: поверх покатой спинки супружеской парной кровати с перламутровой отделкой и точеными шарами по углам он устремлен на противоположную стену, где висит палаш еще тех времен, когда Хакендаль служил вахмистром и Пазевалькском кирасирском полку, — рядом с каской и под фотоснимком, на котором он увековечен добрых двадцать лет назад, в день своего увольнения в бессрочную.

В смутном свете зари Хакендаль различает слабо поблескивающий клинок и золоченого орла на каске; сегодня эти памятки ему особенно дороги, и даже мысль о большом извозчичьем дворе, созданном его трудами, куда меньше тешит его гордость. Доброе имя, заслуженное в полку, дороже Хакендалю, нежели уважение, каким он, преуспевающий делец, пользуется среди соседей на Франкфуртер-аллее. И, мысленно возвращаясь к своему дурному сну, уже совсем очнувшийся Хакендаль про себя заключает:

— Нет, быть того не может! Эрих этого не сделает! Решительным движением спускает он ноги на коврик из овчинки перед кроватью.

— Куда ты, Густав, в такую-то рань? — доносится голос с соседней кровати, и к Хакендалю тянется рука. — Ведь всего три часа.

— Верно, мать, — отвечает он. — Три часа двадцать пять минут.

— Так куда же ты, отец? Кормить только в четыре…

Хакендаль даже малость смутился.

— Сдается мне, мать, в конюшне что-то неладно, не заболела ли какая лошадь…

Избегая дальнейших объяснений, он сует голову в умывальный таз. Но жена терпеливо ждет, покуда он, вытеревшись досуха и вооружась помадой, гребенкой и щеткой, не примется закручивать взъерошенные усы.

— А знаешь, отец, — заводит она, — ты как есть всю ночь об Эрихе бредил…

Рука с гребенкой с маху останавливается, и Хакендаль уже готов сорвать сердце на жене, но вовремя сдерживается.

— Неужто? — говорит он равнодушно. — Не знаю, не помню…

— Ну что у тебя с Эрихом? — не отстает жена. — Уж я вижу, чего-то вы не поделили!

— Эва вчера опять полдня пропадала в кондитерской Келлера. Так вот, чтобы у меня этого больше не было, про это место и так уж говорят: кафе «Крути любовь»!

— Девочка у нас никакой жизни не видит, — заступилась мать. — Фрейлейн Келлер граммофон купили. Эва и ходит туда из-за музыки.