Мигель Астуриас - Маисовые люди Страница 5

Сосед подошел поближе, выступил из темноты.

— Что за женой ездить, сеньор Томас! Сойдите с коня, их и тут много.

Оба посмеялись. Потом Хуан Росендо сказал старику:

— Дон Мачо еще с утра тут проехал, со мной и не попрощался. Потом уж я узнал, что он едет свататься к дочке Чебы Рейносы. На что вам дети, сеньор Томас, — внуками утешитесь.

Томас Мачохон нахмурился. В носу у него похолодело, он чуть не заплакал. У сына детей не будет. В куски изрубили колдунов-светляков на горе глухих, но куски их тел, клочки окровавленной одежды, совиные лица, проколотые языки твердили, твердили, твердили все проклятье целиком. Его в куски не изрубишь.

— Не убивайтесь вы попусту, сеньор Томас, сходите с коня и поешьте тут с нами. Утро вечера мудренее.

В доме пахло самым лучшим медом, который только собрали на этих землях, нежно звучали женские голоса, жилет у сеньора Томаса был толстый, золотая цепочка и часы весили немало, к ботинкам он не привык, ужин подали на белых блюдах, еды было много, все с редькой и зеленью, кувшины полнились свежей водой, под столом сидела собака-попрошайка, ползали дети, шло тепло от ног, и как-то понемногу сеньор Томас забыл о горе глухих, о птице беды и о сыне. Мачохон не мальчик, а страхи — стариковская блажь.

По дороге, ведущей на сретенскую ярмарку, шло и ехало теперь меньше народу. Кресты, украшенные выцветшими бумажными цветами, имена, написанные сосновым углем на придорожных камнях, пепел угасших костров под смоковницами, колья, к которым привязывали коней, сухие маисовые листья — вот и все, что осталось от паломников, проходивших тут каждый год с белыми свечами в сопровождении цветущих кустов исоте.

Гордость и краса Мачохонов тоже проехал по этой дороге в канун Сретенья, когда в реку паломников, идущих издалека, вливаются ручейками местные жители, выходящие с проселочных дорог. Звенели песнопения, сверкали шутихи. Люди пели, дети кричали, собаки лаяли, нищие тянули свое. Шляпы у паломников были украшены маленькими желтыми плодами, в руке они держали посох, а за спиной у них, в мешках из грубой ткани, лежали одеяла, еда и свечи.

И он со своей невестой, названной в честь Девы Марии на Сретенье, шел вместе с ними. Она была босая, он обут; она была бела, он — темнолиц; у нее на щеках были ямочки, его усы свисали по сторонам рта; от нее пахло свежей водой, от него — козлом и водкой; она грызла веточку розмарина, он курил, щурясь от счастья, ничего не слыша и не ощущая, потому что он шел с ней.

Крик. Толкотня. Цветы и свечи. Четки из конфет, словно патронташи на груди у подростков. Разноцветные сахарные фигурки в коробах с угощеньем. Сладкие хлебцы с кунжутом.

Мачохон вспомнил, что ему приходилось снова и снова развязывать узелок, где хранились деньги, и покупать угощенье и подарки для Марии Канделарии. А сейчас — от плеч всадника до копыт коня — сплошной сгусток тьмы двигался по равнине. Белые звезды на конских боках вздрагивали в такт рыси, а всадник глядел на звезды, небесные шпоры. Но то были не звезды, а светляки, колкие, как шпоры зеленого света, и крупные, как цветы чореке.

Саранча налетела, подумал Мачохон и наклонил голову, чтобы закрыть лицо от светящихся насекомых. Светляки облепили ему шляпу, натянутую до ушей, словно сверху сыпался крылатый золотой град. Конь пыхтел, как мехи в кузне, пробиваясь сквозь гущу искр. Мачохон увидел слева птицу беды и перекрестился, не выпуская поводьев.

Птица беды закричала, и лесные голубки жалобно завторили ей. Все летучие твари кинулись куда-то, чтобы скрыться от смертоносных светляков, подобных туче саранчи. Вразнобой завыли койоты. Поскакали в стороны зайцы, и лунные олени убежали в негустую тьму.

Мачохон попытался схватить рукой летающие искры. Они прибывали, нечем было отмахнуться, защитить лицо. У него уже болел затылок. Конь, седло, овчина, переметная сума, в которой он вез подарки, — все горело без пламени, запаха и дыма. Со шляпы за уши, на шею, за вышитый ворот рубахи, по рукавам, по волосатым запястьям, между пальцами, словно холодный пот, ползли светляки — первозданный свет, при котором видно все и все расплывчато.

Мачохон, весь смоченный светом, почувствовал, что челюсть у него дрожит, как слабая подкова. Руки дрожали еще сильней. Он выпрямился, чтобы видеть дорогу, лицо его открылось врагу, и белый огонь хлестнул его по глазам. Он пришпорил коня, как мог сильнее, и вдавился в седло, чтобы не упасть на землю…

Он не упал и остался навсегда фейерверком в небе. У самой земли из муравейников выползала ночь.

Вака Мануэла, люди с земель Хуана Росендо, братья невесты, алькальд Писигуилиго — все пришли вместе, чтоб не страшно было.

Сеньор Томас закрыл глаза, когда ему сказали, что сын исчез. Его словно опушило Он молчал, но сердце истекало кровью.

Вака Мануэла, опухшая от слез, снова л снова прижимала платок к плоскому носу. Алькальд давил носком сапога какие-то песчинки на кирпичном полу. Кто-то вынул пригоршню сигар, и все закурили.

— Земля его проглотила, — сказал алькальд потише, чтобы не причинить сеньору Томасу лишней боли, и прибавил, выпуская сквозь ноздри благоухающий смоквой дым: — Где мы только не искали: все обшарили, все лощины исползали, под камнями смотрели, под водопад подлезли, который за жнивьем, на белых камнях!

— Одно утешенье: мир поглядит, — вставил слово один из братьев невесты. — Я знал такого, он по миру бродил, почти что голый, весь оброс, и соль ел, как скотина, все просыпался. В чужой земле и сон не в сон, там не отдохнешь, не выспишься, как дома. А на родной земле, в которую ты и мертвым ляжешь, спать хорошо, спокойно, свободно, силы гак и прибывают.

— Вздор вы говорите — оборвал его сеньор Томас. — Околдовали сына моею, а нам теперь надо разыскать, где его птицы клюют, и похоронить ею тело.

— Сеньор полковник тоже так думает, — сообщил алькальд, домахивая, как а приличествует власти посохом с черными кистями и приосаниваясь при упоминании о начальнике отряда. Чало Годое. — А сам к нему курьера послал с вестью о Мачохоне, он велел мне передать, чтобы я был поосторожнее — нам еще долго с индейцами воевать.

— Что правда, то правда… — веско сказал сеньор Томас, но жена перебила ею, рыдая в платочек:

— Ой, господи милостивый, пресвятой!…

— Что правда, то правда, только не нам. Кончились Мачохоны. Не воевать им. Мой был последний, так и знайте, самый распоследний… — И голосом, обдиравшим нос изнутри, сморкаясь и рыдая, он добавил: — Кончилось наше семя, кончился род за то, что один из нас сделал злое дело.

Неподалеку, на галерее, крестник хозяина — мальчик с заячьей губой — обдирал молодые початки на разостланную шкуру, и зерна шуршали, словно крестный брил ему голову машинкой. Падающие зерна стучали по шкуре, хрюкали свиньи и шумели куры, которых он отгонял, обнажая зубы под раздвоенной губой:

— Пошел отсюда, боров… кыш, куры!

Вака Мануэла вышла, велела ему замолчать, и в доме стало тихо, будто все вымерли. Друзья, братья невесты и алькальд ушли, не прощаясь с сеньором Томасом, который глотал слезы, сидя в кожаном кресле спиной к дверям.

А у себя на галерейке, выходящей на дорогу, замерла невеста, держа в левой руке нож, в правой — колбасу. Всякий раз, как братья забивали свинью, она выставляла там на продажу мясо и всякие из него изделия. Сейчас остатки туши, истекая кровью, висели на веревке, натянутой от столба к столбу. Колбасы лежали на тростниковом прилавке, куски жареной свинины — на листе воска, а сало — в жестяной банке.

Мальчик, которому Мария Канделария продавала колбасу, смотрел не нее, но она, застыв на месте, слушала женщину, стоявшую внизу, на дороге. Лицо у той было темное, волосы — сбитые, платье — засаленное, но зубы ослепительно сверкали.

— Да, красавица, — говорила женщина, — пошли они лес выжигать и, верь не верь, увидели в огне дона Мачохона. Весь в золоте едет: и шляпа, и плащ, и седло, копыта у коня и те золотые. Загляденье! Говорят, они его узнали, потому что едет уж очень хорошо. Сама помнишь, какой он был на коне. Одно слово — мужчина. Ох, матерь божья!… Позавчера ходила я к сеньоре Баке, а она меня и выгнала. Только тебе, говорит, померещится, что Мачохон будет там, где лес жгут. Так и сказала. От водки это все, говорит, бога побойся. Ну, это я не знаю, а ходила туда я сама и видела его, покойника, прямо в огне и в дыму. Шляпой помахал, попрощался и коня пришпорил. Весь как есть золотой. Все на пути сметал. А огонь — за ним как пес мохнатый, дымом-хвостом помахивает

— Близко это было? — спросила Мария Канделария, не отрезая мальчику колбасы, и губы ее побелели, как лепестки исоте.

— Поначалу — далеко, а потом и тут, близко. Им, покойничкам, нет ни близка, ни далека Вот я к тебе и пришла, ты за него помолись, все ж, я думаю, не вконец его забыла.

Нож отрезал от колбасы жирный кус. Мария положила его на лист банана и дала мальчику, поджидавшему с монеткой в кулаке.