Кнут Гамсун - Дети времени (Дети века) Страница 5

– Вот как. Вы хотите открыть плотину? Река стоит высоко?

– Итак, начнем с будущего понедельника… Что это за высокий парень там?

– Это? Мой сын. Что же не кланяешься, Ларс?.. Его зовут Ларс. Он недавно конфирмировался и стоял вторым номером; стало быть голова есть на плечах. Да, что толку?

– А это твоя дочь? Какая у тебя дома работа для девушки? И зачем ты держишь при себе столько взрослого народа?

– Да куда их девать? И где они себе достанут платье, чтобы показаться в люди?

– Пустяки! – сказал поручик.– Его зовут Ларс?

– Мальчика? Да. Божье наказание, он мне за мои грехи: только и знает, что сидит за книгой. Господь дал ему здоровые хорошие руки, а он ни к чему их не прикладывает, ничего не зарабатывает.

– Ты любишь книги? – спрашивает поручик.

– Что же ты не отвечаешь, Ларс?– строго спрашивает отец. Ларс ежится, конфузится и не может найти подходящего слова.

Поручик спрашивает:

– Это все твои ребятишки? И маленький также?

– Ну, само собой разумеется. Осенью пять лет минуло. Зовут Юлием.

Поручик вдруг говорит:

– Вот та могла бы служить в поместье. Как ее звать?

– Давердана.

– Давердана?

– Ты бы пошла приоделась, Давердана, и не мозолила тут глаза людям.

– Покажи руки, – коротко приказывает поручик. Давердана вспыхивает до корня рыжих волос, но послушно протягивает руки.

– Грамотная?

– Чего ты рта не раскроешь? – вступается отец.– Читает по книге, как кистер, – отвечает он за дочь. В конфирмации номер третий.

– Нет, четвертый, – вмешивается сын, Ларс, наконец, решившись открыть рот.

– Третий, – повторяет отец.– Сама знаешь, Давердана.

Поручик кивает:

– Приоденься и приходи в усадьбу. Я заплачу за платье. Приходи в воскресенье через неделю. Покажи еще раз руки. Хорошенько вымой их. Так, Давердана?

– Да. Давердана, – подтверждает отец. Поручик поворачивает коня, говоря:

– Итак, в будущий понедельник начнем сплавлять лес. Он едет своей дорогой, немного согнувшись худощавым станом в потертом мундире. И все же в нем чувствуется сила и упругость, что-то арабское, как будто для него не существует препятствий.

Да, теперь он продает лес; на него теперь стоят хорошие цены; он пилит бревна на доски на собственной лесопилке; денег вдоволь. Неужели и теперь дело не пойдет? Содержать поместье стоит денег, а большое поместье только разоришь, не вкладывая капитала. Ну, а если есть деньги? Кирпичный завод дает все меньше и меньше, а теперь стоит. Мельница же мелет золото, жидковатое правда, но все же окупает себя, и не только окупает, если сосчитать все, что смолото для окрестных жителей и еще не оплачено. Дело еще пойдет!

Не будь постройки этой церкви. Дорого она обошлась. Прошел год за годом со времени ее окончания, но у поручика осталось одно неприятное воспоминание о постройке. Ну, а лес и лесопилка – это настоящее Божье благословение.

Поручик приезжает домой. Откуда-то доносится звон. Что это такое? Диньдинь! Жена играет с сыном в лошадки на дворе. Она навешала на него бубенчики и правит вожжами. Оба хохочут и играют в лошадки.

– Ха! ха! ха!

Когда поручик подъезжает, смех умолкает, и мальчик начинает хныкать. Слезы мальчика огорчают мать, но когда она говорит: «Не плачь, маленький Мориц!», поручик плотно сжимает губы и, сидя на лошади, молчит. Этим именем Морица жена, вероятно, желает лишний раз напомнить, что ее дворянский род Мориц фон Плац выше его.

– Хм! – говорит поручик.– Снимите с него бубенчики.

– Да это только игра, – отвечает жена.

– На Виллаца Хольмсена бубенчиков не надевают и в игру.

– Как вы резки, – говорит жена.– Раз я допускаю это, то, кажется, вы… Пойдем домой, мой Мориц.

Опять маленькая размолвка, маленькая стычка. Постоянные шпильки, – слишком много шпилек! Иногда бывали неподражаемые сцены, когда со всех сторон выставлялись шпильки.

Мальчик и мать начали играть на фортепиано. Мать учила сына читать и играть, и она не нарадовалась на него. По целым часам они рисовали вместе цветными карандашами, по целым часам распевали песенки. Мальчик был способный. И вообще маленький Виллац в своей синей бархатной курточке и шитом воротничке на плечах был Божьим благословением в доме. Когда поручик приходил к обеду, между супругами снова господствовало наружное согласие и изысканная вежливость.

Не было ни споров, ни пикировки. Споры прекратились за отсутствием поводов к серьезным раздорам. Но в эти мирные часы за трапезой маленький Виллац уже не был Морицем. Мало того, мать или избегала называть его по имени или прямо называла его Виллацем, как и следовало. Благодарный за такую предупредительность, поручик уже не кричал то и дело: «Виллац, Виллац!» Он называл мальчика: «мой друг», или «дитя мое», обходя его имя.

Но это еще не значило, что поручик уступает. Он запрещает называть сына Морицем, когда это имя слышит от горничной или экономки.

– Извините, иомфру, – спрашивает он, – о ком это вы говорите? Кто это у нас в поместье Мориц? Или вы подразумеваете сына моего, Виллаца Хольмсена?

– Прошу прощения, – отвечает она, – хозяйка сама… иногда говорит Мориц.

– Хозяйка ошибается. Ни один из нас не желает называть мальчика вторым именем.

Поручик кивает головой и уходит.

– Кстати, иомфру, – говорит он, оборачиваясь.– У Ларса из Сагвика дом полон взрослых ребят, которые ничего не делают. Одна из его дочерей придет служить сюда; посмотрите, не пригодится ли она вам, вместо Марсилии.

– Разве Марсилия должна уйти?

– Полагаю, что да.

– Так, значит, сюда придет новая?

– Отцу ее приходится кормить слишком много ртов, – говорит поручик.

Он опасается, как бы экономка не истолковала по-своему его слова, поэтому тотчас прибавляет:

– У него также есть взрослый сын, который ничего не хочет делать, кроме как учиться. Я отправлю его в Тромсё.

Таким образом, добрый Ларс Мануэльсен будет избавлен от обузы. Эта мысль пришла поручику еще в Сагвике, но тогда он сдержался.

Теперь слово было сказано, Ларс-сын поступит в семинарию в Тромсё. Поручик, знай раскошеливайся во все стороны. Да, как бишь зовут девушку? Давердана. Как в сказке. Рыжие волосы, длинные руки.

Когда поручик шел по двору, что-то попавшееся ему под ноги обратило на себя его внимание. Он всегда идет наклонив голову, смотря в землю, а потому видит все, что попадается на дороге.

– Кто был здесь чужой? – спрашивает он работника.

– Чужой? Никого.

– На дороге лежит недокуренная сигара.

– Может быть, ее бросил доктор, – говорит другой рабочий.

– Да, может быть, – соглашается и первый. Поручик идет своей дорогой. Так доктор был сегодня утром? Как рассеянная жена, что за все утро не упомянула о посещении доктора? Он пойдет к жене и скажет: «Был здесь доктор? Зачем?»

Вдруг ему приходит в голову: «Как странно отвечают, что никого чужого не было, а был доктор. Разве доктор не чужой в Сегельфоссе?»

За ужином маленький Виллац рассказывает, как доктор поднял его высоко под потолок, выше люстры.

– Доктор? – переспрашивает отец. Жена отвечает тотчас:

– Доктор был здесь поблизости, и мы пригласили его зайти утром.

– Кто болен?

– Марсилия.

– Я этого не знал.

– Простуда. Доктор говорит: серьезная.

– Я ничего не знал, – повторяет поручик.

– Я не говорила. Не стоило. Поручик улыбается:

– Вы хотели пощадить меня?

Но так как он смотрит на дело с такой стороны и не хочет оценить ее деликатности, то жена обижается и говорит:

– Да, хотела пощадить. Служанке Марсилии, по-видимому, не пошли впрок ее ночные прогулки по лестнице.

Молчание.

– Марсилия могла бы обойтись и без доктора, – говорит поручик.– Но тогда ведь вам не пришлось бы устроить демонстрацию.

– Я устраиваю демонстрацию? Как это вы не знаете, насколько равнодушно я отношусь ко всему, кроме моего маленького Морица. На здоровье!

Жена поднялась из-за стола.

ГЛАВА IV

К берегу причалил белый бот с четырьмя гребцами. Так как стоял теплый весенний день, то гребцы сняли куртки, но того, кого они везли, не было видно; должно быть, он сидел внизу. Бот остановился недалеко от устья реки, близ кирпичного завода.

Из каюты вылез толстый человек в шубе и теплой шапке. То не был ни доктор, ни старик Кольдевин. Бот был также незнакомый и, по-видимому, приплыл издалека. Человек вышел из бота, сказав несколько слов гребцам и пошел вверх по реке. Двое из гребцов последовали за ним.

У всех домов стояли люди и смотрели на необычайное зрелище. По-видимому, толстяку стало жарко; он снял шубу и отдал ее нести одному из своих матросов. У него был такой толстый зад, что полы его сюртука раскрывались на каждом шагу, и он часто должен был останавливаться и хватался за грудь. Так он шел, будто направляясь к водопаду, и, наконец, скрылся в лесу.

Тогда любопытные спускаются к боту, чтобы расспросить. Ларс Мануэльсен идет также, и много ребятишек бежит за ним. Гребцы догадываются тотчас, чего нужно этим людям, и готовятся: они понимают, что представляют из себя важных особ, – хранителей тайны.