Альфонс Доде - Евангелистка Страница 5

«Где ж это видано? Ведь они искалечат ребенка… Неужели так трудно отдать сапожнику подбить каблуки?»

# Во время дождя бабушка беспокоилась, взяла ли няня дождевой плащ для малютки, почему они так долго не возвращаются, и радовалась, когда наконец на углу их улицы и бульвара Сен-Мишель, между стаями голубей, на краю тротуара, появлялась служанка в беррийском чепце, крепко держа за руки своих питомцев.

— Да идите же!.. Переход свободен, — невольно шептала бабушка, видя, что эта деревенщина, боясь экипажей, не решается перейти улицу, и делала им знаки в окно.

На г-жу Эпсен, более сентиментальную и романтичную, особое впечатление производили прекрасные манеры нового жильца и черный креп на его шляпе — вероятно, траур по жене, ибо хозяйки дома никто никогда не видел. Обе женщины готовы были целыми вечерами вести разговоры о новых соседях.

Элина, бегавшая весь день по урокам, гораздо меньше интересовалась жизнью семьи Лори, но ей было жалко бедных сироток, оставшихся без матери в огромном Париже, и при встрече она всегда улыбалась им, пыталась даже вступить в разговор, несмотря на угрюмое молчание нелюдимой беррийки. В канун Рождества, в датский Juleaften,[2] который в семье Эпсен неизменно праздновали по старым обычаям, Элина сошла вниз и пригласила детей Лори поиграть с соседскими ребятами, отведать датской risengroed[3] и полакомиться сластями, висевшими на ветках елки среди зажженных восковых свечей и цветных фонариков.

Представьте себе, как были огорчены бедные малыши, прятавшиеся за широкой спиной Сильваниры, когда служанка, загородив собою дверь, заявила, что дети никуда не выходят, что барин запретил это строго-настрого. Как грустно им было весь вечер слышать у себя над головой звуки фортепьяно, пение, радостные крики и топот детских ножек вокруг рождественской елки!

На этот раз даже сам Лори нашел, что Сильванира поступила чересчур сурово, и на следующий день, в праздник Рождества, велев принарядить детей, поднялся вместе с ними к соседкам в верхнюю квартиру.

Все семейство Эпсен было дома. Церемонные манеры бывшего супрефекта, чинные поклоны мальчика и его сестренки вначале слегка смутили простодушных женщин. Но маленькая Фанни была так мила, что натянутость первых минут вскоре рассеялась. Девочка искренне радовалась, что может увидеть вблизи красивую молодую даму, которая ласково улыбалась им при встрече, и старушку, постоянно смотревшую на них из окна. Элина посадила девчурку на колени и, засовывая ей в кармашки вчерашние сласти, принялась расспрашивать:

— Уже семь лет?.. Совсем большая девочка!.. Верно, ходишь в школу?

— Нет, мадемуазель, пока еще нет, — живо вмешался отец, словно опасаясь, что малютка не сумеет ответить.

Он объяснил, что у дочки хрупкое здоровье и ей еще рано учиться. Вот мальчик — настоящий крепыш, он прямо создан для своей будущей профессии.

— А кем он будет? — спросила г-жа Эпсен.

— Моряком… В шестнадцать лет он поступит в морское училище, — бодро ответил г-н Лори, хлопнув по плечу сына, который, ссутулившись, ерзал на стуле. — А ну, Морис, держись прямее!.. Ведь ты будешь плавать на «Борда»!

При упоминании учебного судна «Борда» глазки маленькой Фанни гордо заблестели, а будущий гардемарин, вертевший в руках морскую фуражку с галуном, встрепенулся, издал восторженное восклицание, но тут же сник и потупился, уныло опустив нос, который вырос у него несоразмерно длинным и как будто говорил другим чертам лица: «Я расту быстрее вас… А ну, догоняйте меня!»

— На мальчика дурно действует парижский воздух, — заметил г-н Лори, точно стараясь оправдать подавленный вид сына.

Он объяснил, что в Париже они задержались проездом, по делам, устроились в этой квартире лишь временно, кое-как, и, разумеется, у них в хозяйстве недостает многих мелочей… Г-н Лори изъяснялся красноречиво, держа шляпу под мышкой, играя пенсне на кончике пальца, изящно поводя плечами, его правильное, несколько надменное лицо освещалось тонкой улыбкой. Г-жа Эпсен и бабушка были ослеплены.

Элине гость показался немного фразером, но ее тронуло то, как он говорил о смерти жены, — тихо, просто, глухим, изменившимся голосом. Несмотря на пышные фразы г-на Лори, она заметила по разным мелочам в костюме девочки, хотя ее старательно принарядили для этого визита, — по заштопанному воротничку, выцветшей ленте на шляпке, — что эти люди совсем не богаты, и ее симпатия к несчастной семье, с достоинством переносившей нищету, еще возросла.

Через несколько дней после этого посещения к дамам Эпсен позвонила совершенно растерявшаяся Сильванира. У нее заболела Фанни, тяжело заболела. Это случилось внезапно, после ухода хозяина, и перепуганная няня обратилась за помощью к единственным соседям, которых она знала. Элина с матерью, спустившись вниз, были поражены убогим видом трех мрачных комнат с голыми стенами, без огня, без мебели, без занавесок, комнат, где по углам валялись груды истрепанных книг и дырявых зеленых папок с бумагами.

Кое-где старая кухонная посуда, два-три свернутых тюфяка, а вместо мебели множество ящиков разного размера, набитых бельем и всяким хламом или совершенно пустых. Один из ящиков, перевернутый вверх дном, с надписью «осторожно» на всех углах, видимо, служил обеденным столом: на нем стояли тарелки, валялись корки хлеба, куски сыра, оставшиеся от завтрака. В другом ящике устроили постель для девочки, которая лежала там, точно в гробу, бледная, осунувшаяся, вся дрожа от озноба, между тем как будущий гардемарин в своей великолепной фуражке с галуном горько рыдал у ее изголовья.

Комнаты были расположены так же, как во втором этаже, и, мысленно сравнивая свою уютную, нарядную гостиную и две теплых спальни с этой мрачной конурой, Элина чувствовала угрызения совести. Как могли они жить рядом с такой беспросветной нищетою, ничего не подозревая) Она вспомнила, с каким светским изяществом держался их представительный гость, каким небрежным тоном, играя пенсне, он признавался, что у них в хозяйстве недостает кое-каких мелочей. Да уж, нечего сказать, мелочей! Ни топлива, ни вина, ни теплого платья, ни простынь, ни башмаков. Дети нередко умирают от недостатка именно таких пустяков.

— Скорей за доктором!

По счастью, сын Оссандона, военный врач, как раз на эти дни приехал погостить к родителям. За ним побежала г-жа Эпсен, а Элина тем временем принялась наводить порядок в убогой квартирке при помощи Сильваниры, которая совсем потеряла голову. Натыкаясь на всех, служанка волокла по полу железную кроватку; набрав наверху, у бабушки, полный фартук дров, с грохотом роняла их на лестнице и все время бормотала в испуге:

— Что скажет барин?.. Что скажет барин?..

— Что же с девочкой? — спросила у матери Элина — во время осмотра врача она пряталась в соседней комнате и не выходила до тех пор, пока обшитая галуном фуражка молодого Оссандона не скрылась в тумане за калиткой.

Доброе лицо г-жи Эпсен просияло от радости.

— Опасного ничего нет… Желтуха… Несколько дней покоя и хороший уход… Погляди: ей сразу стало лучше, как только ты уложила ее поудобнее.

И она прибавила шепотом, наклонившись к дочери:

— Он расспрашивал о тебе с такой люповъю!.. Я думаю, он все еще надеется.

— Бедный юноша! — вздохнула Элина, оправляя одеяло больной на узенькой белой кроватке, в которой она сама спала в детстве.

Фанни с улыбкой смотрела на Элину блестящими от жара глазками, а к руке ее прижималось что-то теплое, влажное, точно ее лизала большая дворовая собака. Это Сильванира, плача от радости, без слов благодарила девушку, целуя ей руки. Право же, служанка была вовсе не такой злой, как представлялось бабушке.

Вечером, когда возвратился Лори, Фанни спокойно спала под светлым кисейным пологом. В камине жарко пылал огонь. На окнах висели занавески, вместо ящиков стояли кресла, настоящий стол, ночная лампада бросала на потолок молочно-белые отблески — в этой детской спальне, в отличие от соседних комнат, во всем ощущалось присутствие нежной, заботливой женской руки.

Начиная с этого памятного дня между соседями завязалась тесная дружба. Семья Эпсен как бы усыновила маленькую Фанни; ее беспрестанно звали к себе и никогда не отпускали без подарка — то сунут теплые перчатки для зябких детских ручек, то башмаки, то вязаную косынку. Возвращаясь с уроков, Элина брала Фанни наверх и занималась с нею каждый вечер не меньше часу. Сиротка, давно уже предоставленная обществу Сильваниры, забивавшей ей голову глупыми россказнями, конечно, успела воспринять вульгарные манеры и простонародный говор своей няни, подобно тем малышам, которых надолго отдают в деревню кормилице. Возложив на мать материальные заботы о девочке, Элина поставила себе целью избавить Фанни от грубых влияний и сделать из нее благовоспитанную барышню, стараясь не задевать при этом самолюбия преданной и обидчивой служанки.