Джон Фаулз - Облако Страница 5

– Мы надеялись, что она означает только хорошее.

– Я думаю, на самом деле она означает, что я себе нравлюсь такой. Той, какой стала, – она смотрит на него: голова римлянина, глядящего в воду; мудрый сенатор, жалеющий, что отправился искать ее. – В сущности, мне нужна взбучка. Нагоняй. А не ласковые разговоры.

Поль выдерживает паузу.

– Жаль, что мы такие разные люди.

– Я не презираю тебя, Поль.

– Только мои книги.

– А, ладно, этому ты можешь противопоставить тысячи и тысячи счастливых читателей, – говорит она. – Презирай я тебя, я бы не завидовала так Бел.

Он потупляется.

– Ну…

– Это ложная скромность. Ты свое дело знаешь.

– По нашим меркам.

– А я знаю, какой деспот Бел. Под этой ее личиной.—Иногда.—В сущности, никакие мы с ней не сестры. Просто два разных воплощения непримиримости.

Он ухмыляется.

– Или мучительства. Не даете поесть голодному человеку.

И так же, как невозможно не улыбнуться в ответ на притворную наивность Бел – надо же, какая милая розовая рубашка – улыбаешься и теперь. Чтобы скрыть ту же обиду: на то же скольжение по поверхности, способность оставить человека в беде, нетерпеливость. Ты говоришь о претворении сущностей, о эвхаристии, а все, о чем думает мужик – это хлеб и вино.

Она встает, он тоже, пытаясь различить за темными очками ее глаза.

– Надо будет все это обсудить, Кэти. Когда они уедут.

Кэтрин без предупреждения обнимает его; и ощущает, как он вздрагивает от неожиданности, от внезапности, с которой она в него вцепляется. На миг лицо Поля зарывается в плечо Кэтрин, руки робко охватывают ее. Он похлопывает ее по спине, касается губами макушки. Сбит с толку, бедняжка. А она уже думает: сучка, актриса, расчетливая дрянь – заем я это сделала? И дура к тому же: какой епископ станет носить с собой гелигнит – или раздавать его направо-налево в своем соборе?

Милый бычок. Брутально – убить столь капитальное теля.

Она отстраняется, улыбаясь прямо в его озадаченное лицо; и произносит голоском невинной девушки:

– Везет мусульманам.

Аннабел сидит, прислонясь к стволу бука: богиня-мать, правящая столом, без шляпы, без туфель, слегка под хмельком. Выпившая больше одного стакана вина Кандида спит, уронив на колени матери голову. Время от времени Бел касается ее волос. Сэлли перебралась на солнце, лежит на траве с флаконом «Амбре Солэйр» под боком. Чуть слышный аромат его достигает мужчин – Питера, опирающегося на локоть лицом к Полю, который пока сидит прямо. Младшие дети сошли к воде, строят плотину из камушков. Кэтрин сидит между Питером и Аннабел, опершись на руку и следя за маленьким бурым муравьем, волокущим крошку хлеба между стеблей травы. В винные стаканы налито теперь кофе из термоса.

Поль излагает идею программы, речь в которой пойдет об удивительной буржуазности отношений Англии и Франции, о том, как еще с эпохи «милордов» и предпринимавшихся для завершения образования путешествий по Европе, типичный приезжавший сюда англичанин всегда был человеком образованным, обладателем приличного достатка и, разумеется, консерватором, и как итоговый, создаваемый им и подобным ему образ этой страны включал в себя изысканность обеспеченной жизни, разборчивость в вине и еде и все такое, образ места, в котором приятно забыть обо всех неудобствах жизни в стране насквозь пуританской, хотя,ça va de soi[18], пуританская сторона натуры одновременно позволяла ему с глубочайшим презрением относиться к здешней политической жизни, нелепой наполеоновской централизованной бюрократии, не удивительно, стало быть, что за нами закрепилась репутация людей двуличных, мы же не сознаем, что самая централистская нация Европы это как раз англичане, ну то есть, кто еще, кроме британцев, с таким раболепством следует лондонским представлениям о жизни, – нет, вы только гляньте, что вытворяют эти лягушатники! – кто еще так нелепо цепляется за условности поведения, манеру говорить и одеваться? – посмотрите хотя бы, как французы пекутся о качестве еды и кухни, тогда как нас занимает лишь одно - положенным ли образом ведет себя за столом и одевается к нему другой человек, да достаточно ли красивы и чисты наши идиотские столовые приборы, мы напрочь запутались…

– Слушайте, – говорит Бел. – Иволга.

И Поль на миг умолкает. Все вслушиваются в летящий из-за реки переливистый посвист.

Бел произносит:

– Они никогда не показываются на глаза.

– Продолжай, – говорит Питер. Он тянется за сигаретами, запоздало предлагает одну Кэтрин, та качает головой. – Звучит интересно.

Поль, собственно, о том, что мы смехотворно запутались в понятиях, уверовав, еще со времен Версаля, в миф о централизованной Франции, между тем как на самом-то деле французу претит все, что мешает лично ему получать удовольствие. Мы свято верим, что мы такие-сякие свободные, демократичные и независимые, но когда дело доходит до личных удовольствий, мы оказываемся нацией самых жутких конформистов. Вот почему (отвлекаясь на импровизированный парадокс) каждое французское правительство является по природе своей фашистским, а настоящие французы по природе своей не способны долго сносить фашизм; тогда как наше пристрастие к конформизму образует столь всепроникающую, столь идеальную среду для приятия фашизма, что мы вынуждены были, дабы защититься от подлинной нашей природы, создать этакий конституционный винегрет плюс еще Бог знает сколько других общественных гарантий.

– Вот это бы все да связать в единое целое, – говорит Питер.

Другой момент, продолжает Поль, наливая себе в стакан Кэнди остатки «Грос-Плант», – Питер машет рукой, отказываясь, – другой результат состоит в том, что Франция не та страна, в которую когда-либо заезжают представители нашего рабочего класса – никакого тебе группового туризма – и никто уже не вправе сказать, что все дело в пролетарской ненависти к дрянной иностранной еде и грязному латинскому сексу, посмотрите хоть (ах, до чего же хочется посмотреть), как они целыми стадами устремляются на Майорку, в Коста-Брава, Италию, Югославию и Бог знает куда еще, дело скорее в неприязни к стране, для наслаждения которой нужно быть человеком образованным и утонченным, этаким паршивым снобом и буржуазным гедонистом, по крайности, именно таков смехотворный образ, закрепившийся за этой страной, и, о чем он как раз и хотел сказать, когда его перебили, многовато он пьет, образ этот имеет следствием французское иллюзорное представление об Англии как о стране фантастически невозмутимых маниакальных монархистов в неизменных котелках. Только и думающих что о лошадях, да собаках, да le sport[19], прославленных своей невозмутимостью – и прочая долбанная дребедень в том же роде. А вот возьмите знакомое нам шато в нескольких милях отсюда, какое там главное украшение его чертовой гостиной, ну-ка, Питер, догадайся? Вставленное в рамочку письмо от секретаря герцога Эдинбургского, в коем графу выражается благодарность за соболезнования по случаю смерти тестя Его королевского высочества. Что можно с этим поделать? – говорит Поль. – Только руками развести.

– А по-английски этот твой граф калякает? Может, он пригодится для перограммы.

Бел:

– Рабочие не едут во Францию просто потому, что здесь слишком дорого. Только и всего.

Питер ухмыляется.

– Ты шутишь? Тебе известно, сколько некоторые из них зарабатывают в наши дни?

– Вот именно, – говорит Поль. – Это вопрос культуры. Здесь считают, что потребителю нужно самое лучшее. А у нас – самое дешевое.

– Пару лет назад мы делали программу о групповом туризме. Вы не поверите, какими причинами кое-кто из туристов объяснял свое участие в поездке. Помню, на Майорке одна старушенция сказала нам, что больше всего ей нравится то, что они получают одну и ту же еду и что комнаты у всех одинаковые.

Он хлопает себя ладонью в лоб; как будто его неспособность поверить в это доказывает глупость старушенции.

– А я о чем? Будь проклята страна, в которой людям разрешено самим выбирать, как им тратить деньги

– Если они у них есть, – повторяется Бел.

– Да, Господи, деньги тут решительно не при чем. Я говорю о навязанной людям идеологии, – он снова обращается к Питеру. – Французский крестьянин, даже рабочий, так же внимателен к тому, что он ест и пьет, как человек, гораздо выше него стоящий на экономической лестнице. В том, что касается удовольствий, они полные эгалитаристы. Посмотрите хоть, что они едят на свадьбах. Обычный крестьянин, какой-нибудь почтальон. Пальчики оближешь. Питер, ты себе этого и представить не можешь. И все относятся к этому страшно серьезно, волнуются, собираясь к мяснику, обсуждают, какое выбрать мясо, какие patisseries[20], какую charcuterie[21] и так далее.