Марк Твен - НЕОФИЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ОДНОЙ НЕУДАЧНОЙ КАМПАНИИ Страница 5

— Отлично... мы его уложили... теперь подождем остальных.

Но остальные не появлялись. Мы напряженно ждали... прислушивались... Но из леса больше никто не появлялся. И ни звука кругом, даже лист не шелохнется,— только нерушимая жуткая тишина, которая казалась еще более жуткой из-за подымавшихся от земли сырых запахов ночи. Затем, недоумевая, мы осторожно выбрались из- амбара и приблизились к лежащему на дороге человеку. В эту минуту луна вышла из-за облака, и мы увидели его совершенно ясно. Он лежал на спине, раскинув руки, грудь его тяжело поднималась, из открытого рта вырывались всхлипывающие вздохи, а белая рубашка была на груди вся забрызгана кровью. Меня оглушила мысль, что я убийца, что я убил человека — человека, который не сделал мне ничего дурного. Ни прежде, ни потом не испытывал я такого леденящего ужаса. Я упал рядом с ним на колени и стал беспомощно гладить его лоб; в тот момент я охотно отдал бы что угодно — даже собственную жизнь,— лишь бы он снова стал тем, чем был пять минут тому назад. И все остальные, казалось, испытывали то же: они глядели на него с глубокой жалостью, пытались, как могли, помочь ему, бормотали слова раскаяния. Неприятель был забыт, мы думали только об этом лежащем перед нами авангарде вражеской армии. Мне вдруг показалось, что мутнеющие глаза обратились на меня с выражением упрека,— и, право, я предпочел бы, чтобы он вонзил мне нож в сердце. Он что-то невнятно, словно во сне, бормотал о своей жене и ребенке, и я с новым приливом отчаяния подумал: «Я погубил не только его, но и их тоже, а они мне, как и он, не причинили никакого зла».

Через несколько минут он умер. Его убили на войне, на самой честной и законной войне, можно даже сказать — в сражении, и все же противники оплакивали его с такой искренностью, словно он был их братом. Полчаса мы печально стояли вокруг него, вспоминая каждую подробность трагического происшествия, гадая, кто бы он мог быть и не шпион ли он, и повторяя снова и снова, что, случись это опять, мы не тронули бы его, если бы он первый на нас не напал. Вскоре выяснилось что, кроме меня, стреляло еще пять человек; такое разделение вины несколько успокоило мою совесть, потому что как-то облегчило и уменьшило давившее меня бремя. Мы, шестеро, выстрелили одновременно, но в ту минуту я был не в себе и сгоряча решил, что стрелял я один, а залп мне только послышался. Убитый был в штатском, и мы не нашли на нем оружия. Он оказался не здешним,— больше нам о нем ничего узнать не удалось. С тех пор мысли о нем преследовали меня каждую ночь, и я не мог их отогнать. Я не мог от них избавиться — слишком уж бессмысленно и ненужно была уничтожена эта никому не мешавшая жизнь. Случившееся стало для меня символом войны: я решил, что любая война только к этому и сводится — к убийству незнакомых людей, которые не внушают тебе никакой личной вражды, людей, которым при других обстоятельствах ты охотно помог бы в беде и которые тоже помогли бы тебе в трудный час. От моего былого пыла не осталось и следа. Я почувствовал, что не гожусь для этого страшного дела, что война — удел мужчин, а мой удел — идти в няньки. Я решил покончить с этой видимостью солдатской службы, пока у меня еще сохранились остатки самоуважения. Никакие доводы рассудка не могли рассеять этих мрачных мыслей, хотя в глубине души я был убежден, что не попал в незнакомца. Закон вероятности доказывал, что его кровь была пролита не мною,— ведь до сих пор я еще ни разу в жизни не попадал туда, куда целился, а в него я целился очень старательно. Однако это меня не утешало. Для воспаленного воображения самые наглядные доказательства — ничто.

Все мое последующее пребывание на войне ничем не отличалось от вышеописанного. Мы с утомительным однообразием отступали из одного лагеря в другой и объедали всю округу. Теперь я только диву даюсь, вспоминая бесконечное терпение фермеров и их домашних. Им следовало бы перестрелять нас всех, а они вместо того оказывали нам такое щедрое и любезное гостеприимство, словно мы и впрямь его чем-то заслужили. В одном из лагерей мы встретили Эбба Граймса, лоцмана с верхней Миссисипи, который позднее, став разведчиком в армии конфедератов, прославился своей дерзкой смелостью и самыми невероятными приключениями. Внешний вид и манеры его товарищей показывали, что они отправились на войну не шутки шутить,— они это и подтвердили впоследствии своими подвигами. Все они превосходно ездили верхом и метко стреляли из револьверов, однако их любимым оружием было лассо. У каждого к луке был привязан сыромятный ремень с петлей, и каждый из них мог Даже на полном галопе сдернуть противника с седла.

В другом лагере командовал свирепый старик,; кузнец, отчаянный богохульник. Он снабдил двадцать своих рекрутов огромными охотничьими ножами собственной работы,— эти ножи приходилось держать в обеих руках, словно мачете индейцев Панамского перешейка. Жутко было смотреть, как эти молодцы под наблюдением безжалостного старого фанатика ревностно учились рубить и колоть своим смертоносным оружием.

Последний лагерь, к которому мы отступили, находился в ложбине, неподалеку от городка Флорида, где я родился,— в округе Монро. Тут нам однажды сообщили, что на нас идет полковник армии федералистов в сопровождении целого полка. Дело, по-видимому, принимало серьезный оборот. Наш отряд отошел в сторонку и принялся совещаться; затем мы вернулись и сообщили остальным стоявшим там частям, что разочаровались в войне и собираемся самораспуститься. Они готовились отступить куда-нибудь еще и ждали только генерала Тома Гарриса, который должен был прибыть с минуты на минуту; поэтому они принялись уговаривать нас немного подождать, однако большая часть нашего отряда ответила, что мы привыкли отступать и не нуждаемся для этого ни в каких Томах Гаррисах, что мы отлично обойдемся без него — только  сбережем  время.  И  вот  примерно половина из наших пятнадцати человек, включая меня, вскочили на коней и без задержки покинули лагерь; остальные, поддавшись убеждениям, остались — остались до конца войны.

Час спустя мы встретили на дороге генерала Гарриса в сопровождении нескольких человек. Возможно, это был его штаб, но точно сказать не могу — они были без мундиров. Мундиры тогда еще не вошли у нас в моду. Гаррис приказал нам вернуться, но мы сообщили ему, что к лагерю приближается полковник федеральной армии, за которым следует целый полк, и ввиду возможных неприятностей мы рассудили за благо отправиться домой. Он побушевал немного, но без толку: мы твердо стояли на своем. Мы уже вложили свою лепту — убили одного человека, составлявшего целую армию, хотя и немногочисленную; остальных пусть он сам поубивает, чем война и кончится. Вновь я увиделся с этим энергичным молодым генералом только в прошлом году; его волосы и усы стали совсем белыми. Позднее я познакомился с тем федеральным полковником, который своим приближением заставил меня навсегда покинуть поле брани- и лишил дело Юга моих услуг. Но тогда он уже был генералом — генералом Грантом. Я чуть было не встретился с ним, когда он был так же безвестен, как я сам, когда кто угодно мог сказать: «Грант? Улисс Грант? В первый раз слышу это имя». Сейчас кажется странным, что было время, когда такая фраза не вызвала бы удивления, однако такое время было, и я находился всего в нескольких милях от места, где эта фраза могла, быть произнесе на, хотя и следовал в противоположном направлении.

Человек мыслящий не отвергнет моих воспоминаний о войне, как не имеющих никакой ценности. Ведь они, как-никак, дают довольно точное представление о том, что происходило во многих лагерях милиции на протяжении первых месяцев войны,— когда зеленые рекруты не имели никакого понятия о дисциплине и были лишены опытных и умелых руководителей, которые умеряли бы их пыл и ободряли бы в трудную минуту; когда все, что их окружало, казалось новым, странным и полным неведомых ужасов; когда они еще не приобрели в сражениях тот бесценный опыт, который превратил их из зайцев в солдат. Если эта сторона первого этапа войны до сих пор не попадала в историю, значит, история была не полна, ибо все эти события тоже принадлежат ей. В лагерях, разбросанных по стране в начале войны, набралось бы гораздо больше подходящего материала для Булл-Рана, чем было использовано при самом Булл-Ране. А вскоре эти новички изучили свое ремесло и помогли выиграть еще много больших сражений. Я и- сам мог бы стать солдатом, если бы подождал. Во всяком случае, часть военной науки я постиг: я узнал об отступлениях больше, чем тот человек, который изобрел отступление.

Примечания

1

У меня осталось твердое убеждение, что лошадь была привязана к двери именно с этой целью, и мне известно, что того же мнения придерживался по крайней мере еще один из моих собратьев по оружию, — мы с ним тогда дружно восхищались остроумием этой военной хитрости; но три года тому назад, когда я снова побывал на Западе, м-р А. Дж. Фьюк, также служивший в нашем отряде, сообщил мне, что это была его лошадь, что он оставил ее на привязи у дверей просто по рассеянности и что, приписав этот маневр его стратегическим талантам, мы оказали ему незаслуженную честь. В доказательство он сослался на тот многозначительный факт, что лошадь к двери больше ни разу не привязывалась. Сам я об этом раньше как-то не подумал. —М. Т.