Альфред Мюссе - Секрет Жавотты Страница 5

Голос Тристана прервался. В течение нескольких минут братья шли молча.

— Что же ты ответил? — спросил, наконец, Арман.

— Очень простую вещь. Я сказал ей следующее: «Маркиза, мужчину, который допускает, чтобы другой мужчина безнаказанно поднял на него руку, мы называем трусом, — вы прекрасно это знаете. А женщину, которая, зная об этом или думая, что это так, становится любовницей этого труса, мы тоже называем словом, которое не стоит произносить в вашем присутствии». После этого я взялся за шляпу.

— И она не стала тебя удерживать?

— Как лее! Сперва она хотела все это обратить в шутку и сказала, что я горячусь из‑за пустой болтовни. Затем она стала просить у меня прощенья в том, что нечаянно оскорбила меня, она даже как будто попыталась плакать. На все это я ответил ей только одно, — что не придаю никакого значения гнусным сплетням, которые не могут меня задеть, что она вольна думать и предполагать все, что ей угодно, и что я не приложу никаких стараний, чтобы ее разуверить. В заключение я сказал: «Я десять лет служу в армии, мои товарищи хорошо меня знают и вряд ли поверят вашей нелепой сказке; поэтому я уделю ей ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы пренебречь ею», — Ты в самом деле так считаешь?

— Что ты! Если бы у меня возникло малейшее сомнение насчет того, как мне поступить, — я тотчас вспомнил бы, что я солдат и что у меня нет выбора. Неужели ты думаешь, что я позволю бездушной женщине шутить с моей честью, стерплю, чтобы она завтра рассказала эту грязную выдумку какой — ни^ будь кокетке ее же пошиба или кому‑нибудь из тех молокососов, которых она, по твоим же словам, сводит с ума? Неужели ты допускаешь мысль, что мое имя, твое имя, имя нашей матери станет предметом насмешек? О боже! Есть от чего содрогнуться.

— Да, — сказал Арман, — вот те невинные, изящные небылицы, которые наши дамы сочиняют для собственного удовольствия. Создать из пустяка скандальный роман, полный злодейств, — нет лучшего развлечения для их пустых голов. Но что же ты решил предпринять?

— Я решил сегодня же вечером ехать в Париж. Сент- Обен — тоже военный; он храбрец; я далек от мысли — избави бог! что он хоть единым словом дал повод к этой сплетне, которую, по всей вероятности, состряпала какая‑нибудь горничная; но я твердо решил привезти его сюда, и ему не труднее будет полным голосом сказать правду, нежели мне — выслушать ее. Бесспорно, мне предстоит щекотливый, малоприятный разговор. Невеселое это дело — прийти к товарищу и сказать ему: меня обвиняют в трусости. Но что поделаешь! В таких обстоятельствах все правильно и все должно быть дозволено: Повторяю— речь идет о том, чтобы защитить наше имя, и не будь я уверен, что оно выйдет из этой исторйи незапятнанным, я тут же сорвал бы с себя свой орден. Нужно, чтобы Сент — Обен заявил маркизе в моем присутствии, что ей передали нелепый слух и что люди, которые его пустили, — наглые лжецы. Но я хочу, чтобы вслед за этим объяснением маркиза выслушала и меня; хочу лицом к лицу с ней, без. всякой огласки, в самых вежливых выражениях преподать ей урок, которого она никогда уже не забудет; хочу доставить себе скромное удовольствие без стеснения высказать ей все, что я думаю о ее чванливости и лжедобродетели; я не стану соперничать с Бюсси д’Амбуазом[3], который сперва с опасностью для жизни отправился за букетом своей любовницы, а затем швырнул его ей в лицо, я поступлю более учтиво; но ведь неважно, как будет сказано веское слово, как бы оно подействовало, и я тебе ручаюсь, — спустя некоторое время маркиза, во всяком случае, станет мейее чванной, менее кокетливой и менее лицемерной.

— Пойдем, присоединимся к остальным, — сказал Арман, — сегодня вечером я поеду с тобой. Разумеется, я тебе предоставлю действовать по твоему усмотрению, но если ты согласен, я буду за кулисами.

Когда братья снова подошли к маркизе, она уже собиралась домой. По всей вероятности, она догадывалась, что, беседуя один на один, они коснулись ее особы, но ничем не дала этого почувствовать; напротив, вид у нее был еще более спокойный и самодовольный, чем когда‑либо. Как и предполагалось, она поехала верхом. По долгу хозяина дома, Тристан подошел, чтобы, подхватив ее ножку рукой, посадить маркизу в седло. Башмачок был влажен от ходьбы по мокрому песку и оставил след на перчатке. Не успела г — жа де Вернаж отъехать, как Тристан сорвал перчатку и бросил ее наземь.

— Вчера я бы ее поцеловал, — сказал он брату.

Вечером молодые люди вместе сели в дилижанс. Г — жа де

Бервиль, как настоящая мать, всегда тревожившаяся и всегда снисходительная, сделала вид, что верит в основательность причин, которыми они объясняли свой отъезд. К ночи они уже были в Париже. Как и следовало полагать, они наутро первым делом пошли справиться о драгунском капитане де Сент — Обене на улицу Нёв — Сент — Огюстен, в меблированные комнаты, где он обычно останавливался, когда приезжал в отпуск.

— Дай бог, чтобы мы его нашли! — сказал Арман. — Возможно, его полк стоит где‑нибудь далеко.

— Даже если он в Алжире, — заявил Тристан, — он должен сказать или хотя бы письмом сообщить все, что требуется; если нужно, я потеряю на это полгода, но я найду его.

Слуга в меблированных комнатах был англичанин; это, возможно, весьма кстати для подданных королевы Виктории, жаждущих ознакомиться с Парижем, но для французов довольно неудобно. На первые же слова Тристана он ответил самым что ни на есть британским междометием «Оу!»

— Превосходно! — воскликнул Арман, еще более взволнованный, чем его брат. — Но скажите толком — господин де Сент- Обен здесь?

— Оу! No![4]

— Разве он не здесь останавливается.

— Оу! Yes![5]

— Значит, он вышел?

— Оу! No!

— Да объяснитесь же наконец. Можно его видеть?

— Oy! No, сэр, никак нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что он… Как это по — вашему называется?

— Болен?

— Oy! No! Он умер!

III

Трудно описать смятение, охватившее Тристана и его брата при известии о смерти человека, которого они так стремились разыскать. Что бы ни говорили, безразличное отношение к смерти немыслимо. Угроза смерти пробуждает в человеке решимость бороться, зрелище смерти других внушает ему ужас, и сомнительно даже, способен ли расчет на богатство сделать ез страшное обличье привлекательным для наследников, ког да она приходит за своей жертвой. Но когда она внезапно лишает человека каких‑нибудь благ или надежд, когда она властно вмешивается в наши дела и выхватывает из наших рук то, что, казалось, мы крепко зажали в них, — тогда‑то мы подлинно ощущаем ее могущество и уста наши немеют при мысли о вечном безмолвии.

Сент — Обен был убит в Алжире во время стычки с арабами. После долгих расспросов братья узнали от служащих меблированных комнат подробности этого события и уныло отправились домой, на свою парижскую квартиру.

— Что же делать теперь? — рассуждал вслух Тристан. — Я думал, мне достаточно будет сказать несколько слов порядочному человеку, и я выйду из затруднения, а этого человека уже нет в живых. Бедняга! Я сам на себя пеняю за то, что к скорби о его смерти у меня примешивается личный интерес. Он был храбрым, достойным офицером; много раз мы вместе стояли на биваках, вместе распивали вино. Подумай только! Ему тридцать лет, у него безупречная репутация, живой ум, сабля у пояса — и его убивает бедуин, притаившийся в засаде! Все кончено, и я ни о чем больше не хочу думать, не хочу изводить себя из‑за какой‑то глупой сплетни, когда я должен оплакивать друга. Пусть все маркизы на свете болтают все, что им вздумается.

— Я понимаю твое горе, — сказал Арман, — разделяю и уважаю его, но все же, как бы ты ни скорбел о друге, как бы ни презирал бездушную кокетку, нельзя забывать ни о чем. Свет все тот же, его законы неизменны, ему нет дела ни до твоего презрения, ни до твоих слез: нужно ему ответйть на его же языке или, по крайней мере, принудить его молчать.

— А что же я могу придумать? Где найти хоть одного свидетеля, хоть одно доказательство — живое существо или нежи^ вой предмет, которые высказались бы в мою пользу? Ты сам понимаешь: когда Сент — Обен пришел ко мне, чтобы объясниться, как это принято у порядочных людей, по поводу этого похождения с гризеткой, он не привел с собой весь свои полк. Мы обсудили дело с глазу на глаз; если бы оно приняло серьезный оборот — тогда, разумеется, обо всем могли бы рассказать секунданты; но мы обменялись рукопожатием и позавтракали вместе; нам не к чему было приглашать посторонних.

— Но ведь маловероятно, — возразил Арман, — что эта необычная ссора и последовавшее затем примирение остались совершенно в тайне. Постарайся припомнить хоть что‑нибудь, поройся у себя в памяти…

— К чему? Даже если, всех перебрав, я и нашел бы кого- нибудь, кто помнит эту старую историю, — неужели ты думаешь, что я стал бы выпрашивать у первого встречного свидетельство о том, что я, мол, не трус? С таким человеком, как Сент — Обен, я мог действовать безбоязненно: друга можно просить о чем угодно. Но в каком свете я предстал бы, если бы вздумал сейчас, спустя столько времени, сказать кому‑нибудь из своих товарищей: вы помните, в прошлом году… гризетка, маскарад в Опере, ссора… Меня высмеяли бы — и за дело!