Элиза Ожешко - Добрая пани Страница 5

Однако на следующий день на лице Эвелины засияла блаженная надежда. На туалетном столике лежало надушенное письмецо, присланное из Италии.

— Чернися, у нас будут гости…

— Слава богу! Вы хоть немножко развеселитесь. С тех пор как мы вернулись из-за границы, вы все время грустите…

— О Чернися, как я могу быть веселой! Мир так печально устроен! Избранные души, которые ищут идеала, совершенства, вечно только ошибаются…

Помолчав с минуту, она добавила:

— Взять к примеру Хелю… Какая была прелестная, милая, забавная девочка… а теперь…

— С тех пор как мы вернулись из-за границы, паненка все дуется или грустит..

— Какая там грусть! Чего ей грустить? Дуется на меня за то, что я занимаюсь ею меньше, чем раньше… О боже! Но разве я могу всю жизнь ничем иным не интересоваться, кроме этого ребенка!..

— Паненка привыкла к вашей необычайной доброте, — твердила свое Черницкая.

И в самом деле, Хеля грустила и непрерывно капризничала. У избалованной девочки, привыкшей только к приятным впечатлениям, нервы расстроились под влиянием обиды, в причине которой она не в состоянии была разобраться, и чувства ее находили выход то в слезах, то в бурных вспышках гнева. Когда ее причесывали или одевали, она во весь голос кричала, топала ногами, сжимала кулачки и чуть не била Черницкую. Когда Эвелина в ответ на ее нежное воркование молчала, отделывалась небрежным замечанием или вовсе запиралась от нее в своей спальне, девочка садилась в углу гостиной на низенькую скамеечку и, съежившись, надув губы, бормотала себе под нос сердитые тирады, заливаясь слезами. А Эвелина, глядя на ее распухшие и покрасневшие глаза, окончательно склонялась к убеждению, что Хеля злючка и заметно дурнеет. Иногда девочке приходило в голову сделать что-нибудь назло охладевшей к ней опекунше — кто знает, может быть, таким путем она вновь привлечет к себе ее внимание? Когда Эвелина, увлеченная чтением, погружалась в глубокое раздумье, Хелька по-кошачьи подкрадывалась к фортепьяно, искоса поглядывая на пани Эвелину, и изо всей силы обеими руками ударяла по клавишам. В былые дни такая какофония вызвала бы у Эвелины веселый смех и на ребенка посыпался бы град поцелуев. Но ведь теперь Хелька была совсем не такой забавной, как прежде, а Эвелина часто грустила. Поэтому она всякий раз вскакивала, подбегала к своевольной девочке и сурово корила ее, а иногда даже ударяла по рукам. Тогда Хелька, плача и дрожа всем телом, падала перед ней на колени, целовала ее ноги и долго, страстно, как молитву, шептала самые нежные и ласковые слова.

— Моя дорогая, — говорила она, — моя золотая… моя милая… пожалуйста… пожалуйста…

И она умолкала, продолжая стоять на коленях перед своей благодетельницей с молитвенно сложенными руками и устремленными вверх глазами. Девочка чувствовала глубоко и мучительно, что ей хочется о чем-то попросить свою пани, но о чем, она не знала.

Однажды, во время такой сцены, лакей, появившийся в дверях гостиной, доложил о приезде гостя с итальянской фамилией. Эвелина, по свойственной ей чувствительности и доброте, уже готова была растрогаться, глядя на смиренную и полную очарования позу девочки, готова была заключить ее в свои объятия. Но, услышав, чью фамилию назвал лакей, она вздрогнула, выпрямилась и поспешила навстречу входившему в гостиную прекрасному итальянцу. Когда Эвелина приветствовала прославленного музыканта, улыбка и румянец, озарившие ее лицо, сделали ее похожей на пышно расцветшую розу.

Визит продолжался долго, до позднего вечера. Хозяйка дома и гость оживленно беседовали по-итальянски, каждый из них, видимо, стремился, чтобы время, проведенное вместе, было по возможности приятным. Принесли виолончель. Пани Эвелина села за рояль и аккомпанировала знаменитому виолончелисту. Во время одной из пауз они начали разговаривать между собой тише, чем раньше, — быть может, они хотели сказать друг другу нечто интимное; их головы сблизились, и итальянец потянулся к белой руке, небрежно покоившейся на клавишах. Но в тот же миг Эвелина отодвинулась, отдернула руку, гневно сдвинула брови и, нетерпеливо закусив губы, начала громко говорить о музыке. Причиной этого внезапного раздражения было то, что взор ее встретился с устремленными на нее синими, как итальянское небо, глазами девочки. Хеля, сжавшись в комочек, притихшая, словно раненая птица, сидела на низенькой скамеечке неподалеку, в тени, падавшей на нее от рояля, и пристально всматривалась в свою опекуншу. В неподвижном взгляде ребенка была и тоска, и тревога, и мольба… В последующие дни Эвелина и ее гость тоже не могли сказать друг другу ничего интимного, сокровенного; разговор касался лишь избитых салонных тем, так как Хеля, ни на минуту не покидавшая гостиной, прекрасно все понимала, и сама неплохо говорила по-итальянски.

Несколько дней спустя Эвелина, поджидая дорогого гостя, сидела на диване, подперев рукой голову, погруженная в грустное и вместе с тем блаженное раздумье. О чем она думала? Вероятно, о том, что господь бог в безграничной доброте своей озарил сумрачный и холодный путь ее жизни теплым и светлым лучом солнца. Таким лучом стал теперь для нее гениальный, обворожительный итальянец, которого она случайно встретила в огромном мире и теперь называла избранником своего сердца и души. О, какую огромную роль призван он сыграть в ее жизни! Все говорит об этом — и учащенное дыхание, и внезапно нахлынувшая волна жизни и молодости, которая вдруг захлестнула ее всю целиком и заставила сильнее забиться сердце. Раньше ее окружала такая тоска и скука. Она была так одинока, во всем разочарована. Если бы так продолжалось еще немного, она быстро состарилась бы, впала в апатию или черную меланхолию. Но провидение еще раз доказало ей, что оно не оставляет ее своим попечением и что даже в минуту самого глубокого горя не следует терять веры. Ах, скорей бы пришел ее гениальный, прекрасный, дорогой друг!..

Тут размышления Эвелины были прерваны: две маленькие ручонки упали на черное кружево ее платья, будто две снежинки, и робко, умоляюще потянулись к ее шее. Очнувшись, Эвелина вздрогнула и, подавляя досаду, легко оттолкнула Хелю. Девочка попыталась все обратить в веселую шутку. Видно, слишком долго она была любимицей и не так-то легко могла поверить, что теперь отвергнута. Она тихо и ласково засмеялась, и снова ее ручонки, утопая в черном кружеве, робко потянулись к шее опекунши, порываясь обнять ее. На этот раз Эвелина вскочила с дивана и позвонила:

— Панну Черницкую!

Черницкая вбежала, тяжело дыша, сильно разрумянившись, с куском шелковой материи в руках. Полоска шелка была перекинута через плечо, множество булавок воткнуто в лиф. Уже целую неделю она руководила мастерской новых платьев и всевозможных нарядов, оборудованной в гардеробной.

— Чернися, милая, возьми Хелю, и пусть она побудет там у тебя, пока у меня гости. Она мешает разговаривать… Пристает..

— Паненка дурно ведет себя!

С этими словами кастелянша наклонилась к девочке. По губам ее скользнула знакомая улыбка — чуть-чуть ироническая, чуть-чуть печальная; а грудь ее, стянутая узким лифом, дрогнула не то от сдерживаемого смеха, не то от подавляемой злобы. Взяв за руку остолбеневшую, смертельно бледную Хельку, Черницкая на мгновенье остановила пристальный взгляд на лице своей хозяйки.

— Паненка изменилась… — медленно проговорила она.

— Изменилась, — повторила пани Эвелина и, вздохнув, добавила с гримасой величайшего отвращения: — Понять не могу, как я могла полюбить такого несносного ребенка!

— О! Она когда-то была совсем другой…

— Не правда ли, Чернися? Совсем другой… Когда-то она была очаровательна… а теперь…

— Теперь стала несносной…

— Ужасно несносной… Возьми ее, Чернися, и пусть она уже навсегда останется у тебя…

Черницкая, ведя за руку потрясенную, бледную как полотно Хельку, услышала уже в дверях:

— Чернися!

Она быстро обернулась с покорной и подобострастной улыбкой.

— Как там мое муаровое платье? И прошу тебя, последи, чтобы сегодня как следует накрыли на стол… Присмотри за десертом… Ты ведь знаешь, итальянцы, кроме фруктов и мороженого, почти ничего не едят…

— Все будет так, как вы приказали, моя пани. Только дайте мне, пожалуйста, ключ от шкафа, где хранятся ткани и кружева, и денег на все остальное…

В комнате Черницкой стояла тишина. Часы, висевшие над огромным сундуком, отбивали полночь. У стены, возле занавески, отгораживающей кровать кастелянши, белела детская резная кроватка орехового дерева, застланная белоснежной постелью. На столе рядом со швейной машиной горела лампа, и в ярком ее свете резко вырисовывалась фигура погруженной в работу женщины. У ног ее на красивой скамеечке сидела Хеля, держа на коленях спящего Эльфа. Черницкая старательно складывала и сшивала банты из черного муара. Когда же из гостиной донеслись рыдающие звуки фортепиано и виолончели, она перевела хмурый взгляд на склоненную над собачкой головку Хели и, слегка прикоснувшись к ней пальцем в серебряном наперстке, сказала: