Каменная месса - Гюнтер Грасс Страница 5

«Вне времени», — сказала и экскурсовод нашей туристической группы, когда мы оказались у западного хора собора. «Как продукт своей художественной эпохи, среди всех фигур донаторов Ута Наумбургская ближе всего к нам, будто принадлежит нашему обществу, как если бы она освободилась от пут своих классовых притеснений, а нам ещё весьма расплывчато явилась бы "цель пред глазами"[16]».

Этой цитатой из закромов песенного наследия социалистической молодёжной организации FDJ[17] нашей группе напомнили, что, в отличие от сгинувшей империи Штауфенов, рабоче-крестьянское государство всё ещё существует, хотя и рассыпаясь в плачевном состоянии на руины. А два с половиной года спустя, в окружении преимущественно западногерманских посетителей, в глазах безмятежной Уты эта искушённая экскурсовод уже и не увидела бы никакой цели; как следовало бы Уте реагировать на разгорающиеся события или предчувствовать дальнейшее? Но, может, её взгляд был просто пуст и, во всяком случае, занят созерцанием внутренней жизни? И расчёт Мастера из Наумбурга срабатывает, поскольку пустой взгляд стремится извечно наполняться значением, ведь всякий полагает, что увидит в нём какую-то цель или ему откроется бездна.

Так и я. Когда увидел перед собою многогранно играющий тенями фасад Миланского собора и как по-северному отчуждённо стояла она под пылающим южным солнцем, меня тотчас пронзил вопрос: чего она страшится, что видит, что осознаёт? Привиделся ли ей из прошлого последний из Штауфенов — Конрадин[18] скачущий? Или эти жирные, откормленные голуби, которые вызывают у неё отвращение и снуют по площади, пробуждают сравнение с миллионами голодающих детей в засушливых районах Африки? Или она, скучая, разглядывает всё прибывающие новые табуны туристов в однообразно пёстрых нарядах? И почему она стоит в Милане, а не там, где я искал её, — перед кафедральным собором в Ульме[19]?

Кстати, тут стояли и другие статуи. Обычные нищие монахи, святая Вероника с плащаницей[20]. И совсем неподалёку от неё, но не в поле зрения Уты, стояла полностью покрытая позолотой одна египетская богиня — такая, с птицей на голове. В отличие от Уты, на которой, несмотря на полуденный зной, не было ни капли пота (по крайней мере, когда я в составе группы фламандских туристов приблизился к ней, то не увидел ни одной бисеринки на её серой каменной коже), позолота с богини, одетой только в набедренную повязку, казалось, грозила стечь полностью. Это так… Под стекающим золотом выглядело как… А в стоящей рядом скульптуре Гора[21], также истекающей потом, мне уже было привиделся тот слегка прихрамывающий парень моей Уты, её могущественный содержатель-сутенёр. Я сразу попытался заговорить с ним, уже встал перед позолоченной мисочкой, в которой, словно в наказанье, не было монет. Это он. Это мог бы быть он.

Но когда немного позднее я укрылся в тени арок собора, то увидел его в обыкновенной одежде — рубашка и брюки — сидящим за столиком в кафе. Чашка эспрессо была пуста, стакан с водой отпит наполовину. Он читал газету, на первый взгляд, возможно, турецкую. Хотя потом, когда я встал у него за спиной и немного потоптался на месте, то мне показалось, что на двухстраничном развороте я увидел арабский шрифт. Глядя поверх газеты, он мог наблюдать и караулить — я был в этом уверен — скульптуру, что была у него в подчинении. Вероятно, он был из Египта или из Алжира, нет, из Ливана. Он держал её под контролем. Мои подозрения пока были беспочвенны.

Я расположился в паре столиков от него. Когда он расплатился и пошёл, то захватил с собой газету. Я остался и увидел, как он целенаправленно подошёл к статуе, осмотрел её, а она сбросила свой окаменевший облик и, нагруженная покрашенной в серый цвет коробкой, служившей ей постаментом, устремилась за ним следом. Я был уверен: он нёс миску с выручкой — монеты и банкноты. Они затерялись в толпе туристов. Порхали голуби. Теперь расплатился и я. Нужно было спешить. Не прозевать самолёт в Палермо. На конгрессе, куда я был приглашён, речь должна была пойти о литературе и истории — в который раз.

Но в то время, как собравшиеся на морском курорте Монделло историки и литераторы пытались развеять свою скуку вялыми провокациями, называя друг друга фальсификаторами и псевдоучёными, мне всё время виделся только парень и сутенёр Уты: как он эксплуатировал её, сексуально домогался, сёк кожаным ремнём, поскольку из серой мисочки высыпалось слишком мало наличных. И одновременно я взывал к тому историческому Эккехарду, который, опираясь на меч, даже на подступах к супружескому ложу вёл себя по-военному, настолько, что жена его Ута заслонялась от него плащом, потому и брак их оставался бездетным, а род маркграфов пресёкся. Я был настолько одержим тем, как множились бедствия моей Уты, что прямо во время спора литераторов и историков обрушился на них: «Ничего мы не знаем о принуждениях в эпоху Средневековья. За сотни вёрст от родины, здесь, в Палермо, рассиживался кайзер и ни о чём себе не печалился! К примеру, не знал о случае с бедной Утой, которую сексуально эксплуатировал её муж, жестокий маркграф Эккехард». Потом, поскольку на мои выкрики отреагировали только молчанием, я начал распространяться о статуях донаторов в западном хоре Наумбургского собора вплоть до изобразительных деталей. Однако, когда каменная Ута и её злокозненный маркграф превратились в современную статую у Миланского собора и в поносимого мною в довольно непристойных выражениях её хромого парня и могучего покровителя-сутенёра, привнесённых в мою игру сравнениями, собравшиеся историки пожелали отказать мне в дальнейших прыжках во времени. Один немецкий медиевист зашёл настолько далеко, что обвинил меня в подспудном фашизме: «Ещё нацисты эксплуатировали свой расистский культ с этой отвратительной Утой. А теперь мы что, снова должны выслушивать эти антиисторические спекуляции?!» Последовали аплодисменты, возгласы. Только один итальянский романист[22], который посвятил Средневековью, столь охотно называемому «тёмным», свой удачно экранизированный роман, защитил мои форсированные скачки по шкале времени; с саркастическими намёками он указал на современную политическую ситуацию в Северной и Южной Италии, сравнив, насколько мрачными были средневековые обстоятельства здесь и там. «Или бросим более пристальный взгляд через Адриатику на балканские страны, чтобы с ужасом осознать, какую кровавую практику привнесло туда Средневековье».

После этого опять разгорелась профессиональная ссора. Впредь я помалкивал. Последующие доклады и высокомудрые дебаты прошли