Робертсон Дэвис - Мантикора Страница 50

Я: Почему вы говорите о троллях? Мне представляется, что вы, юнгианцы, иногда из кожи вон лезете, чтобы выставить себя в смехотворном виде.

Доктор фон Галлер: «Тролли» — не юнгианский термин. Это я просто держу свое обещание не утомлять вас профессиональным жаргоном. Что такое тролль?

Я: Какой-то скандинавский страшила, да?

Доктор фон Галлер: Да, хорошее слово для него. Иногда это докучливый гоблин, иногда — огромный добрый домовой, иногда отвратительное чудовище, иногда помощник и служитель или даже симпатичная волшебница, истинная Принцесса из Тридевятого царства, но никогда — полноценное человеческое существо. И бой с троллями, описанный Ибсеном, — это хорошая метафора той борьбы и мытарств, что выпадают на нашу долю, когда архетипы, находящиеся внутри нас, оказываются воплощены в людях, с которыми приходится иметь дело в повседневной жизни.

Я: Но люди — это люди, а не тролли и не архетипы.

Доктор фон Галлер: Да, и наша главнейшая задача состоит в том, чтобы увидеть людей как людей, чтобы их не затмили архетипы, которых мы носим в себе, ища, на какой бы крючок пристроить.

Я: И над этой задачей мы работаем здесь и сейчас?

Доктор фон Галлер: Частично. Мы внимательно изучаем вашу жизнь и стараемся снять архетипы с крючков, разглядеть скрытых за архетипами людей.

Я: И какая мне от этого польза?

Доктор фон Галлер: Это зависит от вас. Прежде всего, вы, возможно, научитесь узнавать троллей, встречаясь с ними, и впредь не дадите им особо буянить, во-вторых научитесь отключать проекции, которые накладываете на других людей, словно изображение волшебного фонаря на экран. И тогда станете сильнее и независимее. Подумайте об этом. А теперь давайте дальше про вашего специалиста по генеалогии.

12

Я, можно сказать, и не думал о нем, потому что, как я говорил доктору фон Галлер, целиком погрузился в учебу: шел мой последний год в Оксфорде. Парджеттер ожидал, что я получу степень бакалавра с отличием, а я хотел этого даже больше, чем он. Письма продолжали приходить, сообщая, что, несмотря на впечатляющую активность, никаких достижений не наблюдается. Отцу я написал, что этим вопросом занимается надежный человек, и получил его разрешение по мере необходимости выплачивать аванс. Отчеты Пледжера-Брауна были для меня источником огромного удовольствия. Я чувствовал себя как Диоген, посрамленный в присутствии порядочного человека.[86] Иногда на каникулах он отправлялся на охоту за Стонтонами и присылал мне счета, в которых фигурировали билеты третьего класса, шестипенсовые поездки на автобусах, шиллинги, потраченные на пиво для стариков, которые могли знать что-нибудь, а также чашечки чая и плюшки для себя. Счетов за потраченное время и умственные усилия он не выставлял, а когда я спросил его об этом, он ответил, что будет готов договариваться о плате, когда появятся какие-нибудь результаты. С такими принципами можно и ножки протянуть, думал я, но его простодушие очень мне импонировало. Я успел к нему привязаться, мы стали звать друг друга по именам. Его самозабвенное увлечение геральдикой действовало на меня освежающе. Сам я был в данном предмете полным профаном, не видел в нем большого смысла и недоумевал, зачем это кому-то может понадобиться. Но со временем Пледжер-Браун открыл мне глаза на то, что прежде это было необходимо, а ныне остается приятным досугом и (главное) что использование чужих геральдических символов по духу ничем не отличается от использования чужого имени. Это все равно что выдавать себя за другого. Выражаясь на языке права, это не отличалось от присвоения чужого торгового знака, а я понимал, чем это чревато. Пледжер-Браун был, без всяких сомнений, моим лучшим другом в Оксфорде, и я до сих пор не теряю с ним связи. Он, кстати, поступил-таки в Коллегию геральдики и теперь сам стал герольдмейстером. На всяких церемониальных собраниях он выглядит очень диковинно в костюме герольда и шляпе с пером.

Своеобразной дружбой, сохранившейся до сего дня, нас связала общая тайна.

На третьем курсе, в начале весеннего семестра, когда я был по уши занят подготовкой к выпускным экзаменам, в мой адрес прибыло послание: «Я нашел Генри Стонтона. А. П-Б.» Мне нужно было прочитать гору литературы, и я планировал вторую половину дня провести в Кордингтоне,[87] но это послание обещало что-то особенное, так что я связался с Адрианом и пригласил его на ленч. Выглядел он торжественно — насколько это позволяла ему его застенчивая натура.

— Я чуть было не всучил вам чужого дедушку, — произнес он. — Был там один родственник Стонтонов из Уорикшира — не лонгбриджский Стонтон, но близко к тому, — которого не удавалось обнаружить, потому что он, вероятно, уехал в Канаду в возрасте лет эдак восемнадцати. С большой натяжкой он мог оказаться вашим дедом, но без дополнительных данных такое утверждение было бы не более чем догадкой. Но потом на пасхальных каникулах меня осенило. Недоумок ты, Пледжер-Браун, сказал я себе, ни разу не подумал, что Стонтон может быть топонимом. А ведь в нашей работе проверка топонимов — первое правило. В Лестершире есть Стонтон-Харольд и два или три Стантона, и, конечно, я абсолютно забыл про Стонтон в Глостершире. Поэтому я отправился проверять приходские архивы и нашел его в Глостершире: Альберт Генри Стонтон, родился четвертого апреля тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, сын Марии Энн Даймок, а более характерную для западного побережья фамилию, чем Даймок, вряд ли и найдешь.

— И что же это за Стонтон?

— Совершенно удивительный Стонтон, — сказал Пледжер-Браун, — но это еще не главное. Ты получаешь не только дедушку, но и неплохую историю в придачу. Знаешь ведь, как бывает — ищешь, ищешь чьего-нибудь предка, а тот оказывается совершенно пустым местом. То есть человек вполне добропорядочный и с хорошей репутацией, но с точки зрения родословной абсолютно неинтересен. А вот Альберт Генри — это целое жанровое полотно. Так слушай. Стонтон — это деревушка милях в десяти к северо-западу от Глостера и неподалеку от Херефордшира. В середине прошлого века там была всего одна пивная под названием «Ангел». Явно, казалось бы, она должна располагаться рядом с местной церковью — Благовещения. Ан нет. Но дело не в этом. Важно то, что в тысяча восемьсот шестидесятых в «Ангеле» работала привлекательная девушка, которую звали Мария Энн Даймок, и, вероятно, она считалась местной красавицей, потому что прозвали ее Ангелочек.

— Буфетчица? — спросил я, размышляя, как к этому отнесется отец.

— Нет-нет, — сказал Адриан. — Буфетчица — это ваше американское изобретение. В сельской пивной того времени посетителей обслуживал хозяин. Мария Энн Даймок была, несомненно, служанкой. Но она забеременела и сказала, что отец ребенка — Джордж Эпплсквайр, владелец «Ангела». Он отрицал это и говорил, что отцом ребенка могут быть несколько других человек. Даже сказал, что весь Стонтон может заявить права отцовства на этого ребенка, а он не имеет к этому никакого отношения. Из «Ангела» Марию Энн вышвырнули — он или его жена… А теперь — главная изюминка. Вероятно, Мария Энн Даймок была особа с характером, потому что она родила ребенка в местном работном доме, а когда пришло время, понесла его в церковь, крестить. «Как назовем?» — спросил священник. «Альберт Генри», — ответила Мария Энн. С именем было решено. «А как быть с фамилией? — спросил священник. — Может, Даймок?» — «Нет, — сказала Мария Энн, — запишите его Стонтоном, потому что хозяин сказал, что его отцом могла быть вся деревня, а я хочу, чтобы он носил фамилию отца». Я узнал все это из архива местного археологического общества, в котором хранится довольно любопытный дневник этого священника. Звали его, кстати, преподобный Теофил Майнорс. Майнорс, вероятно, был парень что надо и, по всей видимости, считал, что Эпплсквайр нехорошо обошелся с девушкой. Преподобный записал-таки младенца в приходской книге как Альберта Генри Стонтона… Конечно, закончилось все это скандалом. Но Мария Энн стояла на своем, а когда дружки Эпплсквайра стали угрожать ей, мол, житья в приходе не дадим, она пошла по улице с шапкой: «Если хотите, чтобы я уехала из Стонтона, дайте мне денег на дорогу». Ей бы мужиком родиться. Много денег она не собрала, но преподобный Теофил признается, что дал ей потихоньку пять фунтов. Нашлись и еще два-три жертвователя, которые восхищались ее отвагой, и скоро у нее уже хватало на дорогу. В те времена добраться до Квебека можно было меньше чем за пять фунтов, если покупать билет без кормежки, а дети вообще путешествовали бесплатно. И вот в конце мая тысяча восемьсот шестьдесят шестого года Мария Энн отправилась в путь, и была она, без всяких сомнений, твоей прабабушкой.