Панас Мирный - Гулящая Страница 52

– Вот зададут перца нашим критикам! – сказал Довбня.

Проценко по-прежнему молчал, а Довбня большими шагами мерил комнату.

– Вот, если б вашу игру услышала Наталья Николаевна... Как бы она была рада, – немного спустя сказал Проценко.

Довбня недоумевающе взглянул на него и спросил:

– Какая?

– Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена – молодая, прекрасно поет и очень любит музыку.

– С попадьей? – спросил Довбня. – А у них есть что выпить?

Проценко сморщился и сказал небрежно:

– Наверное... как в каждом семейном доме.

– А если нет, то какого черта я к ним пойду? Чего я там не видел – поповской нищеты?

Проценко еще досадней стало. Довбня прав. Он и сам часто видел их нищету. Потом вспомнил попадью, такую живую, красивую.

– Неужели вы оцениваете людей по их достатку? – спросил он.

– А по чему же еще? – спокойно ответил Довбня. – Приедешь к людям в дом, посидишь до полуночи, а тебе не дадут ни рюмки водки, ни ломтика хлеба?

«Обжора! Пьянчуга!» – чуть не сорвалось с языка Проценко, но он только заерзал на стуле.

– А впрочем, пойдем, если вам хочется, – согласился Довбня. – Потрясем маленько поповскую мошну. Я его еще до семинарии знаю, а попадья, говорят, веселенькая.

Эти слова так и резанули ухо Проценко, он готов был, кажется, броситься с кулаками на этого проклятого пьяницу.

А тот как ни в чем не бывало стоял перед ним, спокойный и ровный, только еле заметная усмешка играла на его губах, да глаза ехидно поблескивали. Проценко страшно стало от мысли, что такой талантливый человек, как Довбня, так опустился.

– Когда ж мы пойдем? – спросил Довбня. – Завтра, что ли?

– Как хотите, – ответил Проценко.

Довбня, выкурив еще одну папироску, ушел, а Проценко, расстроенный, ходил по комнате, раздумывая, как бы уклониться от завтрашнего посещения попа. Вместе с Довбней ему туда идти не хотелось, и он жалел, что уговорил его. Напьется и ляпнет такое, что ни в какие ворота не лезет. От него всего можно ждать...

– Что с него возьмешь, – бурсак! – произнес он вслух, продолжая ходить по комнате.

– Паныч, ужинать! – весело сказала Христя, входя в комнату.

Проценко взглянул на ее слегка растрепавшиеся волосы, розовое лицо, оголенную шею, круглые точеные плечи.

– Ужинать? – спросил он, заглядывая ей в глаза.

– Да... зовут.

Сердце у него почему-то забилось.

– Голубка, – сказал он нежно и занес руку, чтобы обнять ее.

Она бросилась бежать и вмиг очутилась в кухне. Только дверь громко хлопнула за ней.

– Что ты выскочила как ошпаренная? – спросила Марья.

Христя тяжело дышала. Когда Проценко прошел через кухню в комнаты, она за его спиной погрозила кулаком и тихо произнесла:

– Ишь, какой!

– Приставал? – смеясь, спросила Марья. – Ох ты, простота деревенская! – Она вздохнула, а Христя покраснела, как мак.

За ужином Пистина Ивановна смелась над выдумкой Проценко – позвать прислугу, чтобы она оценила игру Довбня.

Григорий Петрович не сердился; он показывал, как сидела Марья, подпершись рукой, как тяжело вздыхала Христя.

Пистина Ивановна от души хохотала.

Когда он возвращался после ужина, Марья его остановила.

– Так вы вот какой, – сказал она, – святой да Божий: свечи съели и в темноте сидите.

Он поднес кулак к самому Марьиному носу и шутливо пригрозил:

– Видала?

Христя так и прыснула. Он и ей погрозил пальцем и ушел к себе. Все это произошло в одно мгновенье, словно молния сверкнула.

– Умора – не паныч! – смеясь, сказала Марья.

А из столовой доносился голос Пистины Ивановны:

– Ну и забавный он! Придумал же такое: позвать Христю оценивать игру.

– Забавный-то он забавный, а ты все-таки поглядывай, чтобы эта забава не довела до слез... – мрачно произнес Антон Петрович.

– Кого? – спросила Пистина Ивановна.

– Тебе лучше знать.

Пистина Ивановна надула губы.

– Еще что выдумал!..

Скоро все улеглись спать. Лег и Григорий Петрович, хотя ему и не хотелось. Но что же делать?... Был на редкость шумный вечер. Игра Довбни и его грубо-откровенные речи, разговор с прислугой, красота Христи, так взволновавшая его, – все это и многое другое кружилось в его голове. И рядом с Христей возникла изящная фигура голубоглазой попадьи. Они словно соревновались. Сердце у него ускоренно билось, какие-то смутные надежды волновали его. «Та – распустившийся пышный цветок, а эта – нетронутый родник. Кто первый зачерпнет из него воду?...» Ему стало душно, и он беспрерывно ворочался с боку на бок.

А в кухне на печи слышалось шушуканье.

– Какой он красивый и ласковый! Не сравнить с тем, что на скрипке играл, – тихо шепчет молодой, звонкий голос.

– Полюбила б ты такого? – допытывается хриплый голос.

– Вот уж, полюбила бы! – укоризненно произносит первый голос.

– Да ты не скрывай! Разве не видно, что тебя завлекает?

– Еще как... – и звонкий смех доносится из темноты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Дома? – спросил Проценко сизоносую Педору, входя на следующий день вместе с Довбней в кухню.

– А где им быть? – недовольно ответила та гнусавым голосом. – К вам хотели посылать.

Довбня неприязненно взглянул на Педору: откуда еще взялось такое чучело?

Тем временем попадья, услышав знакомый голос, весело крикнула из комнаты:

– Нету дома!

– А где же барыня? – смеясь, сказал Проценко, входя в комнату.

– Господи! И не грех вам? – начала было попадья, но, увидев Довбню, сразу умолкла.

– Не ругайте меня, Наталья Николаевна, – начал Проценко. – Я к вам привел моего приятеля, Луку Федоровича Довбню. Помните, я вам как-то рассказывал о нем.

– Я рада... – заливаясь краской, сказала попадья, подавая Довбне руку.

– А я тот черт, которым детей пугают... – шутил Довбня, так сжимая ее маленькую руку, что у нее пальцы слиплись.

– Дома отец Николай? – спросил Проценко.

– Нет, его позвали на крестины, – ответила она и побежала в соседнюю комнату за стулом.

Довбня начал осматривать комнату.

В углу возле небольшого столика всего только два стула; самовар на столе напевал грустную песню. Видно было, что его уже давно не чистили: зеленые пятна ржавчины пестрели на нем повсюду, кран покосился, вода из него капала прямо на стол, на краю которого стояли два стакана; в одном был недопитый чай, а в другом какая-то бурная жидкость; из открытого чайника поднимался пар. Нигде не видно было хозяйской руки. Стены были голые, облупившиеся; тут валялись крошки, объедки, шелуха от семечек... В углу стоял оборванный диван, словно горбатый старец примостился у стены. Всюду бросались в глаза нужда и бесхозяйственность.

Пока Довбня оглядывал это убожество, из другой комнаты вернулась Наталья Николаевна со стулом.

– Это для меня? – спросил Довбня и взял у нее стул. – Напрасно беспокоились. Я могу и на полу посидеть.

Наталья Николаевна не знала, как ей понять слова Довбни: как насмешку над их бедностью или беспорядком? От стыда она покраснела до ушей.

А тут еще, хлопнув дверью, ввалилась в комнату Педора и, наступив Довбне на ногу, бросилась к самовару.

– Гляди, ноги отдавишь! – крикнул Довбня.

– У меня внизу глаз нет, – сердито буркнула Педора, хватая самовар.

– Педора, куда ты тащишь самовар? – крикнула попадья.

– Надо ж его подогреть. А то каким чертом гостей поить будем? Там уж и воды не осталось.

– Педора! – топнув ногой, крикнула попадья. – Сколько раз я тебя просила: хоть на людях не чертыхайся.

– А чем же вы будете гостей поить? Помоями? Глядите, я еще виновата.

– Педора! Бери самовар! Бери все! Только уходи, и чтоб я твоего голоса больше не слышала... Господи! – пожаловалась попадья, когда Педора скрылась за дверью. – Ни у кого, наверное, нет такой прислуги, как у меня... И приходится ее держать!

– Держать? – отозвалась из кухни Педора. – Хорошо держать прислугу и не платить ей! Заплатите мне, и я сегодня же уйду от вас и дорогу сюда забуду.

– Да замолчи, Христа ради! – крикнула попадья в кухню.

– А почему вы ее и в самом деле не рассчитаете? – спросил Проценко.

– Ну, скажите же ему! – гневно ответила попадья, очевидно, имея в виду мужа.

– За нее еще, видно, никто как следует не взялся, – сказал Довбня.

– Вот еще! – сказал Проценко.

– И задиристая какая, – сказал Довбня. – Хоть бы что-нибудь порядочное, а то смотреть противно.

Попадья и Проценко засмеялись.

– Ой, какой вы страшный и сердитый, – крикнула она с притворным ужасом.

– Да... пальца в рот не кладите, зубы еще крепкие, – улыбаясь, сказал Довбня.

– Неужели? – произнесла она, лукаво взглянув на него.

В ее голосе и жестах заметно было продуманное кокетство. Своей легкой кошачьей манерой и вкрадчивым голосом она старалась развлечь мрачного Довбню, который сидел насупившись и крутил свои длинные усы... Ей да не расшевелить его! Если захочет, она и немого заставит говорить!