Джозеф Конрад - Прыжок за борт Страница 52

— Я его слышала.

Он засмеялся и залился румянцем. Остановило его, наконец, безмолвие, — глубокое безмолвие: неясная фигура там, вдали, скорчившись, повисла на перилах и застыла в жуткой неподвижности. Джим опомнился и вдруг замолчал, дивясь самому себе. С минуту он вслушивался. Ни шороха, ни звука.

— Похоже было, что парень умер, пока я так вопил, — сказал он.

Устыдившись, он, не говоря ни слова, вошел в дом и снова бросился на циновку. Этот взрыв, кажется, сослужил ему службу, ибо остаток ночи он спал, словно младенец. Много недель так крепко не спал.

— Но я не спала, — закончила девушка, подперев рукой щеку. — Я сторожила.

Ее большие глаза вспыхнули, потом она в упор посмотрела на меня.

ГЛАВА XXXI

Вы легко вообразите, с каким интересом я слушал. Все эти подробности имели отношение к тому, что произошло через сутки. Утром Корнелиус не упоминал о событиях прошедшей ночи.

— Я думаю, вы вернетесь в мой жалкий дом, — угрюмо пробормотал он, показываясь в тот самый момент, когда Джим садился в каноэ, чтобы ехать в кампонг Дорамина.

Не глядя на него, Джим кивнул головой.

— Вас это, несомненно, забавляет, — кисло проворчал тот.

Джим провел день у старого накходы, проповедуя старшинам общины Бути, призванным на совещание, о необходимости перейти к действиям. Он с радостью вспоминал, как красноречиво и убедительно говорил.

— Тогда мне, конечно, удалось вдохнуть в них мужество, — сказал он.

Во время последнего своего налета шериф Али опустошил предместья поселка, и несколько женщин из города были уведены за частокол на холме. Накануне видели на базарной площади лазутчиков шерифа Али; они гордо разгуливали в своих белых плащах и хвастались дружеским отношением раджи к их господину. Один из них стоял под деревом, и, опираясь на длинное ружье, призывал народ к молитве и раскаянию, советуя перебить всех чужеземцев, из которых одни, по его словам, были неверными, а другие и того хуже, — дети сатаны под личиной мусульман. Донесли, что кое-кто из приверженцев раджи, находившихся среди слушателей, громко выражали свое одобрение. Народ был охвачен ужасом. Джим, чрезвычайно довольный успехом этого дня, снова переправился через реку перед заходом солнца.

Ему удалось убедить Буги перейти к наступлению; за успех он отвечал головой, а потому находился в приподнятом настроении и попытался даже быть вежливым с Корнелиусом. Но Корнелиус в ответ на такую любезность стал чрезвычайно весел, и Джим, по его словам, едва мог вынести этот визгливый фальшивый смех, гримасы и подмигиванье. Время от времени Корнелиус хватался за подбородок и низко пригибался к столу, глядя перед собой безумными глазами. Девушка не показывалась, и Джим рано ушел спать. Когда он поднялся, чтобы пожелать спокойной ночи, Корнелиус вскочил, перевернул стул и присел на пол, словно хотел что-то поднять. Его «спокойной ночи» хрипло донеслось из-под стола. Джим изумленно смотрел на него, когда тот поднялся с отвислой челюстью и вытаращенными, испуганными глазами. Он цеплялся за край стола.

— Что с вами? Вы больны? — спросил Джим.

— Да, да… Ужасные колики в животе, — отозвался тот, и, по мнению Джима, это была правда. Если так, то, принимая во внимание задуманный им план, нужно отдать ему должное: совесть его еще не умерла и давала о себе знать столь мерзким образом.

Задремав, Джим вдруг проснулся. Его ослепил блеск пламени. Завитки густого черного дыма взвивались вокруг головы какого-то призрака в белом одеянии с напряженным, взволнованным лицом. Через секунду он узнал девушку. В поднятой руке она держала факел и настойчиво повторяла:

— Вставайте! Вставайте! Вставайте!

Он вскочил на ноги, и она тотчас же сунула ему в руку револьвер, — его собственный револьвер, на этот раз заряженный, который все время висел на гвозде. Щурясь от света, он молча схватил его, ничего не понимая. Он не знал, что должен для нес сделать.

Она спросила быстро и очень тихо:

— Можете вы справиться с четырьмя?

Смеясь, он рассказывал этот эпизод, вспоминая свою готовность. Кажется, он доказал это ей очень красноречиво.

— Конечно… разумеется… конечно… к вашим услугам…

Он еще не совсем стряхнул дремоту и, очутившись в таком необычайном положении, был очень предупредителен и проявил полную готовность ей служить.

Она вышла из комнаты, и он двинулся за ней; в коридоре они потревожили старую ведьму, которая исполняла в доме обязанности кухарки, хотя по дряхлости своей едва понимала человеческую речь. Она поднялась и потащилась за ними, бормоча что-то беззубым ртом. На веранде Джим задел локтем гамак из парусины, принадлежащий Корнелиусу. Гамак был пуст.

Торговая станция в Патюзане, как и все станции «Штейна и К°», первоначально состояла из четырех строений. Два из них превратились в кучу палок и гнилого тростника, над которой грустно склонились четыре угловых деревянных столба; но главный склад, находившийся против дома агента, еще не развалился. То была длинная хижина, стены ее были из глины пополам с грязью; в одном конце находилась широкая дверь из крепких досок, еще не сорванная с петель, а в одной из боковых стен было четырехугольное отверстие, нечто вроде окна, с тремя деревянными брусьями. Перед тем как сойти с веранды, девушка оглянулась через плечо и быстро прошептала:

— На вас хотели напасть, когда вы спали.

Джим говорит, что был разочарован. Старая история! Ему надоели эти покушения на его жизнь, надоела эта тревога. По его словам, он рассердился на девушку за то, что она его обманула. Он последовал за ней, уверенный, что это она нуждается в его помощи, и теперь, раздраженный, готов был повернуть назад.

— Знаете ли, — глубокомысленно заметил он, — я, кажется, был слегка не в себе все эти последние недели.

— Ошибаетесь! нисколько, — не мог не возразить я.

Но она быстро двинулась вперед, и он спустился за ней во двор. Забор давно развалился, и по утрам буйволы, громко фыркая, спокойно здесь прогуливались; джунгли уже стали подступать к дому. Джим и девушка остановились в густой траве. За светлым кругом, в котором они стояли, тьма казалась особенно черной, и только над их головами мерцали звезды. Джим говорил мне, что ночь была чудная, прохладная, и легкий ветерок дул с реки. По-видимому, от него не ускользнула мягкая красота ночи. Помните, что сейчас я вам рассказываю любовную историю. Ночь любви… Она окутывала их тихой лаской. Пламя факела развевалось, как флаг, и некоторое время ничего не было слышно, кроме тихого потрескивания.

— Они залегли в сарае, — прошептала девушка, — ждут сигнала.

— Кто должен дать сигнал? — спросил он.

Она встряхнула факел, который разгорелся ярче, выбросив фонтан искр.

— Но вы спали так беспокойно, — продолжала она шепотом, — я сторожила…

— Вы! — воскликнул он, вытягивая шею и всматриваясь в темноту.

— Вы думаете, я сторожила только сегодня! — сказала она с каким-то печальным негодованием.

Этой фразой, говорит он, она словно его ударила. Он глубоко вздохнул, почему-то назвал себя мысленно негодяем и почувствовал раскаяние. Он был растроган, счастлив и горд. Позвольте еще раз вам напомнить: это любовная история; об этом вы можете судить по нелепости — по экзальтированной нелепости всей этой картины — стояния при свете факела, словно они явились сюда специально для того, чтобы объясняться в присутствии притаившихся убийц. Если бы, как заметил Джим, у этих подосланных шерифом Али убийц имелась хоть капля мужества, они бы не преминули в этот момент напасть. Сердце его билось сильно — не от страха, — но вдруг послышался шелест в траве, и он быстро вышел из круга света. Мелькнула какая-то темная фигура. Он громко крикнул:

— Корнелиус! Корнелиус!

Наступило глубокое молчание. Снова девушка подошла к нему.

— Бегите! — прошептала она.

Старуха приблизилась к ним; ее сгорбленная фигура, припадая, ковыляла у края светлого круга; они услышали ее бормотанье и тихий протяжный вздох.

— Бегите! — взволнованно повторила девушка. — Они испугались… этот свет… голоса… Теперь они знают, что вы не спите… знают, что вы смелый…

— Если это так… — начал он, но она его перебила.

— Да, эту ночь! Но что будет завтра ночью? И послезавтра? Могу ли я всегда сторожить?

Голос ее оборвался, и это подействовало на него так, что он лишился дара слова.

Он говорил мне, что никогда не чувствовал себя таким ничтожным, таким слабым; а смелость… что толку в ней — подумал он. Он был так беспомощен, что даже бегство казалось бесцельным. И хотя она лихорадочно шептала: «Бегите к Дорамину!» — он понял, что спасение от этого одиночества, удесятерившего все опасности, может найти только у нее.

— Я думал, — сказал он мне, — уйди я от нее — и всему настанет конец. Они не могли вечно стоять посреди двора, и он решил заглянуть в сарай. Он и не подумал протестовать, когда она пошла за ним, словно они были связаны неразрывно.