Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге Страница 54

Чистейшим безумием может, конечно, показаться и самый рассказ, и тем не менее все это истинная правда. Многие могут подтвердить, что обо всем этом рассказывают старинные предания.

Птицы сидели на перилах крыльца и на крыше дома. Казалось, они только и ждали, когда графиня выйдет в сад, чтобы броситься на нее. Они поселились в парке и остались там навсегда. Не было никакой возможности выгнать их из Борга. По ним пытались стрелять, но это не помогало: вместо одной убитой сороки появлялись десятки новых. Временами большие стаи улетали в поисках корма, но они всегда оставляли надежных сторожей. И если графиня Мэрта выглядывала в окно или хотя бы на мгновение отодвигала гардину, если она пыталась выйти на крыльцо — они тотчас же начинали слетаться со всех сторон. Бесчисленные стаи птиц бросались к ней, оглушительно хлопая крыльями, и графиня скрывалась в самой отдаленной комнате дома.

Теперь она почти не выходила из спальни рядом с красной гостиной. Мне часто описывали эту комнату такой, какой она была в то ужасное время, когда Борг осаждали сороки. Плотные портьеры висели на дверях и окнах, толстые ковры устилали пол, люди двигались бесшумно и разговаривали шепотом.

Сердцем графини овладел постыдный страх. Волосы ее поседели и лицо покрылось морщинами. В какой-нибудь месяц она превратилась в старуху. Она не могла заставить себя не верить в силу злых чар. Она часто просыпалась среди ночи, громко крича, что сороки клюют ее. Целыми днями она оплакивала свою горькую участь, которой не могла избежать. Боясь людей, опасаясь, что стаи птиц последуют по пятам за каждым входящим, она чаще всего молча сидела в своей душной комнате, закрыв лицо руками и раскачиваясь всем телом взад и вперед; иногда она впадала в отчаяние от тоски и печали и начинала плакать и кричать.

Трудно и представить себе что-либо более ужасное, чем страдания графини Мэрты. Кто мог бы остаться равнодушным к ее судьбе?

Вот и все, что я могу рассказать вам о графине Мэрте. Может быть, мне следовало бы помолчать об этом. Иногда мне кажется, что я поступаю нехорошо, когда рассказываю о ней. Ведь как-никак в дни своей молодости она была добра и жизнерадостна, и в то время о ней рассказывали много веселых историй, которые радовали мое сердце, хотя я и не успела поведать вам эти истории.

Но что поделаешь, если душа вечно к чему-то стремится, хотя бедная странница графиня Элисабет и не знала этого. Душа не может жить одними удовольствиями и развлечениями. Когда ей не дают иной пищи, она, подобно дикому зверю, терзает сперва других, а затем самое себя.

Вот в чем смысл моего повествования.

Глава двадцатая

ИВАНОВ ДЕНЬ

Лето было в самом разгаре, как и теперь, когда я пишу эти строки. Стояла чудеснейшая пора.

Но Синтрам, злой заводчик из Форша, предавался тоске и унынию. Его раздражало победоносное шествие света и поражение тьмы. Ему был ненавистен зеленый наряд, в который оделись деревья, и пестрый ковер, который покрывал землю.

Все вокруг оделось в летний наряд. Даже серые, пыльные дороги и те украсились желто-фиолетовой каймой из цветов.

И вот, когда наступил во всем своем великолепии Иванов день и струящийся воздух донес звон колоколов церкви Брубю до самого Форша, когда над землей царили праздничная тишина и покой, — гнев и злоба охватили заводчика. Ему казалось, что бог и люди осмелились забыть о нем, и он решил тоже поехать в церковь. Пусть те, кто радовался лету, увидят его, Синтрама, — Синтрама, который любил тьму без рассвета, смерть без воскресенья и зиму без весны.

Он надел на себя волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани рыжего коня и подвязать к нарядной упряжи бубенцы. Одетый так, словно на дворе был тридцатиградусный мороз, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья сильно скрипят от мороза, а белую пену на спине лошади он принял за иней, — он совершенно не чувствовал жары. От него веяло холодом так же, как от солнца веет теплом.

Он ехал по обширной равнине, расстилавшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых деревень и полей, над которыми кружились и пели жаворонки. Нигде не слыхала я такого пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он не слышать этих певцов полей.

Но если бы Синтрам замечал многое, что встречалось ему на пути, он несомненно пришел бы в негодование. У дверей каждого дома он заметил бы две согнутых березы, а в открытые окна он увидел бы потолок и стены комнаты, украшенные цветами и зелеными ветками. Самая последняя нищенка и та шла по дороге с веткой сирени в руке, и каждая крестьянка несла, обернув в носовой платок, небольшой букет цветов.

Около домов стояли майские шесты с опавшими гирляндами цветов и увядшими ветками. Трава вокруг них была примята, потому что накануне вечером здесь весело отплясывали в честь весны.

На Лёвене теснились плоты из сплавляемых бревен. И хотя ветер совсем упал, на плотах ради праздника были поставлены небольшие белые паруса, а на верхушке каждой мачты красовался венок из зеленых листьев.

По дорогам, ведущим в Брубю, нескончаемым потоком шли люди. Все они спешили в церковь. Особенно нарядно выглядели женщины в своих летних домотканых платьях, специально сшитых для этого дня. Все принарядились к празднику.

Люди наслаждались праздником, миром и тишиной, наслаждались праздничным отдыхом, теплым весенним воздухом, хорошим урожаем и земляникой, которая уже начинала краснеть по краям дороги. Они замечали, как неподвижен воздух и безоблачно небо, они слышали пение жаворонков и говорили: «Сразу видно, что день этот принадлежит господу богу».

Но вот мимо них проехал Синтрам. Он ругался и хлестал кнутом измученного коня. Песок громко скрипел под полозьями его саней, а резкий звон бубенцов заглушал колокола. Он злобно хмурил свой лоб под меховой шапкой.

Люди пугались и думали, что видят перед собой самого нечистого. Даже сегодня, в день великого летнего праздника, не могли они позволить себе забыть про зло и холод. Горек удел тех, кто живет на земле.

Те, что в ожидании богослужения стояли в тени у церковной стены или сидели на каменной ограде кладбища, в немом изумлении глядели на Синтрама. Еще минуту назад они любовались великолепием этого праздничного дня, всем своим существом ощущали они, что нет большего счастья, чем шагать по земле и наслаждаться благами жизни. Но при виде Синтрама, входящего в церковь, их охватило чувство какой-то неясной тревоги.

Синтрам вошел в церковь, сел на свое место и с такой силой швырнул рукавицы на скамью, что стук волчьих когтей, пришитых к меху, гулко отозвался под сводами. Несколько женщин, которые уже сидели на передних скамьях, даже лишились чувств при виде его мохнатой фигуры, и их пришлось вынести из церкви.

Но никто не осмелился выгнать Синтрама. Он мешал людям молиться, но все так боялись его, что вряд ли кто-нибудь рискнул бы попросить его выйти из церкви.

Напрасно старый пастор говорил о светлом празднике лета. Никто не слушал его. Люди думали о зле и холоде и о несчастьях, которые предвещало появление злого заводчика.

А когда кончилось богослужение, все увидели, как злой Синтрам поднялся на самую вершину холма, на котором стояла церковь. Он посмотрел сверху на пролив Брубю, потом перевел взгляд на усадьбу пробста и на три мыса, расположенных вдоль западных берегов Лёвена. Люди видели, как он сжал кулаки и потряс ими в воздухе, угрожая проливу и его зеленеющим берегам. Затем взгляд его обратился к югу, на нижний Лёвен, на отдаленные мысы, синеющие на горизонте и словно ограждающие озеро. Он взглянул на север, и взгляд его охватывал целые мили, скользя по склонам Гурлиты и горы Бьёрне к тому месту, где кончается озеро. Потрясая кулаками, он смотрел на запад и на восток — туда, где цепи гор окаймляют долину. И всем казалось, что, будь у него зажаты в руке связки молний, он в необузданной радости разбросал бы их по мирной земле, сея повсюду горе и смерть. Сердце его так сроднилось со злом, что одни лишь несчастья могли доставить ему радость. Понемногу он приучился любить все безобразное и дурное. Он был более помешан, чем самый буйный сумасшедший, но об этом никто не догадывался.

Вскоре пошли разные слухи. Говорили, что когда сторож стал запирать церковь, у него вдруг сломался ключ, так как в замке лежала крепко свернутая бумага. Сторож отдал ее пробсту. Это письмо, как каждый мог догадаться, было предназначено кому-то с того света.

Шепотом рассказывали о том, что было написано в этой бумаге. Пробст сжег бумагу, но церковный сторож видел, как это дьявольское послание горело. На черном фоне бумаги ярко алели буквы. Он не смог удержаться от того, чтобы не прочесть их. Рассказывали, будто он прочел, что злой Синтрам хочет опустошить все окрестности Брубю, чтобы дремучие леса заслонили собой церковь, а медведи и лисы поселились в жилищах людей. Он хотел, чтобы поля остались невозделанными и чтобы нигде вокруг не было бы слышно ни крика петуха, ни лая собаки. Слуга сатаны хотел услужить своему господину, причинить людям зло. Вот в этом он и поклялся, стоя на вершине холма.