Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела Страница 56

— Понимаю, — задорно сказала она, — мы — это нежный сосуд, вмещающий красоту, а вам нужна прямизна. Мужчины — это рослые саженцы, женщины — всего лишь побеги! Впрочем, вы же сами это все написали, — вскричала она, смеясь в ответ на его протестующий жест.

— Но я никогда этого не печатал.

— Ну, знаете, сказанные вами слова значат для меня ничуть не меньше.

Бесподобная Блендиш! Ну можно ли было не полюбить ее!

— Скажите мне, каковы ваши планы? — спросила она. — Можете вы доверить их женщине?

— Ровно никаких, — ответил он, — иначе бы вы о них знали. Я буду приглядываться к тому, как он поведет себя в свете. Все это безразличие его должно пройти. Я буду примечать его влечения, а он должен стать тем, к чему его влечет. Главное, он должен быть занят. Ему больше всего по душе стезя его кузена Остина, и он может служить людям подобно ему, а это нисколько не хуже, чем быть членом парламента, если только честолюбие его этим удовлетворится. Прямая обязанность человека, богат он или беден, — это служить людям чем только он может. Пусть вступит в ряды соратников Остина, если захочет, хотя меня, например, нисколько не прельщают опрометчивые фантазии и непродуманные планы, основанные на одном только нравственном чувстве.

— Поглядите на него, — сказала леди Блендиш. — У него такой вид, как будто ему ни до чего нет дела, даже до этого чудесного утра.

— Или до шуток Адриена, — добавил баронет. Видно было, что Адриен всячески старается рассмешить или разозлить своих спутников; он наклонялся то к одному, то к другому и что-то изрекал. С Ричардом он обращался как с неким новым орудием разрушения, которое вот-вот начнет крушить все направо и налево в спящей столице; с Гиппиасом же — как с находящейся в интересном положении женщиной, и он так веселился, стараясь представить себе, как эта пара будет путешествовать вместе и какие беды с ними стрясутся, что само молчание, которым они оба встречали его шутки, расценивал как нанесенную ему обиду. За годы своей скучной жизни в Рейнеме мудрый юноша приобрел немало черт заправского шутника.

— Ну еще бы, весна ведь! Весна! — вскричал он, когда в знак презрения к его остротам спутники его обменивались через его голову ничего не значащими замечаниями о чудесной погоде. — Обоих вас, как видно, до чрезвычайности волнует то, чем заняты сейчас горлицы, грачи и галки. Не лучше ли вам подумать о чем-нибудь другом?

Ветер ревет,Петел поет,А на опушке

Гиппи сопит,Ричи кипит,Кукуй, кукушка!

— Старинная пастушеская песенка! Почему бы тебе не написать сонета в честь весны, Ричи? Как соблазнительны, например, заросли спаржи, да и земляника тоже. Есть чем полакомиться твоему Пегасу. О каких же ягодах ты, помнится, написал стихи? Любовные стихи, обращенные к каким-то ягодам — чернике, голубике, бруснике! Славные стишки, такие пылкие. Губы, глаза, грудь, ноги… Ноги? Про ноги-то ты, должно быть, позабыл. Ни ног у нее, ни носа. Это все в духе нынешней поэзии. Остается думать, что свои образы красавиц ты создаешь для людей целомудренных –

«О, вместе с лютней я 6 к ней прильнул[70]!» —

и неспособен оскорбить ничьей нравственности. Неплохо ты себя изобразил в этих вот стихах, мой милый:

Как серна горная, онаПроскачет по холмам.

Но в качестве беспристрастного критика я позволю себе спросить тебя: можно ли считать это сравнение правильным, если ты начисто лишаешь ее ног? Сходи-ка в балет, и ты увидишь, до какой степени неправильны твои представления о женщинах, Ричард. Это замечательное зрелище, которое наши почтенные предки вывезли из Галлии в назидание нашим простодушным юношам, просветит тебя и поразит. Знай, что, читая «Котомку пилигрима», я вынес самые превратные представления о них и все принимал на веру, пока меня не свезли в балет и я не понял, что они, в общем-то, очень похожи на нас, мужчин, — и с тех пор они перестали меня волновать. Все таинственное для человека молодого крайне опасно, дитя мое! Таинственность — это грозное оружие в руках женщин, помни об этом, проходящий испытание Ричард! Мне известно, что ты изучил анатомию, однако нет никакой возможности убедить тебя, что за рисунками в анатомическом атласе скрывается плоть и кровь. Тебе этого не понять. Ты что, собираешься печатать свои стихи, когда приедешь в столицу? Лучше только не издавай ничего под своим именем. Ставить свое имя на томике стихов — все равно что ставить его на пилюлях.

— Я пришлю тебе эти стихи, как только их напечатают, Адриен, — промолвил Ричард. — Поглядите-ка на этого старого дрозда, дядя.

— И правда! — пробормотал Гиппиас, отрываясь от привычного предмета своих размышлений и пытаясь отнестись к увиденной птице с интересом. — Хорош!

— До чего же он смешно верещит перед тем как взлететь! Будто июльские соловьи. Помните, я вам как-то рассказывал про дрозда, у которого пристрелили подругу[71]. Он все прилетал и пел, сидя на дереве против окна тетушки Бейквел, у которой жила дроздиха. Третьего дня какой-то негодяй его пришиб, и тетушка Бейквел говорит, что с тех пор дроздиха умолкла.

— Удивительное дело! — рассеянно пробормотал Гиппиас. — Помню я ведь эти стихи.

— Но к чему же все свелось? — вмешался разъяренный Адриен. — Где же награда за эту верность?

Средь птиц, что утром запоют,Дрозда чернее нет.В свою добычу верит плут,В свое перо поэт.

К чему все свелось? Разве что к тому, что все забава для поэта! Разумеется, перед нами высокий пример верности его подруги, которая целых три дня не издает ни единого звука, оплакивая убитого. По-моему, это-то и привлекает Ричи.

— Пусть будет по-твоему, милый Адриен, — отвечает Ричард и показывает дяде распускающиеся почки лиственницы, в то время как они едут по молодому зеленеющему лесу.

Мудрый юноша был сам не свой. Чтобы воспитанник его мог после прежнего неистовства своего сразу впасть в это идиллическое спокойствие, казалось ему совершенно невероятным.

— Взгляни-ка на этого старого дрозда, — в свою очередь вскричал он и попытался воспроизвести его пение: — Какая же это славная комедия! Не правда ли, мы умеем носить маску, милый Фиеско[72]? Генуя будет завтра нашей! Подождите только, пока поезд тронется — здорово! здорово! здорово! Победа все-таки за нами! Неплохие стихи, правда, Ричи, мой Люций Юний[73]?

— Ты ловко подражаешь дрозду, — сказал Ричард, посмотрев на него ласково и кротко.

Адриен пожал плечами.

— Поразительной ты все-таки силы человек! — воскликнул он, подтверждая тем самым, что Ричард взял верх над ним; Ричард спокойно его поблагодарил — с этим они и приехали в Беллингем.

На станции они увидели Тома Блейза; он был одет по-праздничному: на нем был парадный жилет, шейный платок, а на голове красовалась касторовая шляпа, и он смотрел свысока на Тома Бейквела, который приехал раньше своего господина и привез багаж. Том Блейз тоже направлялся в Лондон. Сходя с лошади, Ричард услышал, как Адриен сказал баронету: «Чудовище, сэр, как видно, собралось в путь за Красавицей», — но не обратил на эти слова никакого внимания. Неизвестно, услыхал ли эти слова Том Блейз, но достаточно было одного взгляда Адриена, чтобы сбить с него всю спесь, и он тут же ускользнул куда-то в угол, где ему легче было дышать в той одежде, которую беллингемские портные всемерно старались приблизить к существующей моде, и где он не чувствовал себя скованным взглядами людей благородного звания, с которыми он порывался соперничать. Баронет, леди Блендиш и Адриен не стали сходить с лошадей и попрощались с Ричардом из-за ограды. Юноша пожал каждому из них руку одинаково любезно и сдержанно, чем заслужил одобрение Адриена, по достоинству оценившего его манеры. Подошел поезд, Ричард вслед за дядей поднялся в один из вагонов.

Не приходится сомневаться, что настанет время, когда, читая описание борьбы, которую разум ведет с Фортуною и парками, люди воспримут это как подлинную картину нынешней жизни; и облик ученого-гуманиста, который благодаря своему неусыпному вниманию отстоял Систему от напора этих буйных сил, предстанет во всем своем величии, хотя пока что он и сидит верхом на лошади этим чудесным мартовским утром и с грустной улыбкой глядит, как любимец его, воплотивший эту Систему въяве, прощается с его опекой и, не проявляя при этом ни горячего желания, ни явной неохоты, едет, чтобы в течение двух недель самостоятельно попытать счастья. Убежден, что публика, с нетерпением ожидающая пролития крови и увенчания славой, презрительно смотрит на то, какое значение я придаю столь мелким происшествиям, столь заурядной сцене. Придут другие, которым будет дано увидеть работу этого простейшего механизма, которым шелохнувшаяся соломинка даст ощутить мартовский ветер тогда, когда того нет и в помине. Тем ничто не покажется тривиальным, ибо перед глазами у них будет стоять невидимое нами противоборство, которое обступает жизнь нашу со всех сторон и чьи черты — кивок головою, улыбка, наш собственный смех — непрерывно подвержены переменам. К тому же они смогут убедиться, что в действительности все связано воедино: в мгновение ока трогается поезд, и становятся явными сплетения тысяч человеческих жизней. Они увидят связующие звенья всех происходящих событий и не будут удивляться так, как удивляются наши недалекие современники тому, что из малого родится великое.