Илья Штемлер - Архив Страница 56

— А что это милиция сюда пришла, выяснять? — тетка Кира, в отличие от племянника, слушала своего нареченного внимательно. Словно впервые…

— Так я твой адресок дал, спьяна. Свой никак вспомнить не мог, представляешь? — засмеялся Михаил. — А твой когда угодно. Вот что значит любовь, — Михаил потряс за плечо осовевшего Колесникова. -

— Жень! Ты меня слушаешь? Нет? Спишь, что ли? Ладно, иди проспись.

Тахта приняла Колесникова знакомым скрипом.

В разморенных хмелем глазах плавали куски обоев, пожимал балясинами старый шкаф, таращились корешки книг, качался светильник, гоняя причудливые тени.

Колесников решил чуточку полежать, потом подняться, раздеться и уже запереться на ночь — чего доброго, Михаил вздумает продолжить свою историю. Еще Колесников подумал, что хорошо бы позвонить Чемодановой, пока не слишком поздно. С этим и уснул…

Непривычка спать одетым делала сон беспокойным и неудобным. Да и свет мешал… Переборов себя, Колесников поднялся, размежил колкие веки, взглянул на часы. Четверть пятого?! Ну и ну! Значит, он спал, и довольно долго, а казалось, все не может приноровиться, все что-то мешало. Изловчившись, он полез в задний карман, что особенно ему докучал, и нащупал бумагу. Неужели он не все разнес телеграммы? А бумага никак не хотела выбираться из тесного кармана, что впускал лишь пальцы, и то наполовину. Кое-как, кончиками пальцев, он все же прихватил бумагу. Нет, не телеграмма, успокоился Колесников и в тот же миг вспомнил — этот листок Чемоданова сама втиснула в его карман, перед тем как они расстались. Колесников вовсе забыл о нем — то, что произошло, подмело память…

Колесников расправил лист. Слова, выписанные округлым четким почерком, не сразу растормошили полусонное сознание, подобно рачкам, что зарывались в прибрежный песок, после волны. «Янссон, Николаус, гражданин Швеции. Его дед — Зотов, Петр Алексеевич, магистр фармацеи. Петербург. 1916 год. Его отец — Ян Петрович. Его прадед — Зотов, Алексей (отчество не известно) — военный. Прабабка — Ванда Казимировна, католического вероисповедания. Сестра — Аделаида Алексеевна, родилась в Петербурге. Дядя, брат матери, Ванды Казимировны, — Ян Казимирович, жил в Швеции, в Упсала, фармаколог, в честь которого и был наречен именем Ян, отец Николауса. Наследная фамилия Зотовых в интересах фирмы изменена Николаусом Зотовым на Николауса Янссона».

Эта мешанина из имен и фамилий, которая привела бы в растерянность неискушенного человека, профессиональному архивисту так же понятна, как уху музыканта сложная полифония оркестра. Сознание прояснялось. Колесников еще раз просмотрел записку, выстраивая лично для себя весь этот хоровод имен и фамилий вокруг Аделаиды Алексеевны.

Казалось, в тишине спящей квартиры звучал повелительный голос бабушки Аделаиды. Она перечисляла ушедших родичей, копошась в старом шкафу… Выходит, этот Николаус Янссон не кто иной, как внучатый племянник бабушки Аделаиды, а, стало быть, ему, Евгению Колесникову, приходится двоюродным дядей или, во всяком случае, родственником… Ну и дела! Чего же он хочет, этот родственник? Разыскать документы, проливающие свет на вклад, внесенный в российскую фармакологию магистром фармацеи Зотовым Петром Алексеевичем. А главное — подтвердить приоритет в технологии изготовления какого-то лекарства.

Все эти вопросы, вскользь услышанные Колесниковым тогда, в читальном зале архива, сейчас возникли в памяти с особой четкостью.

Но почему Чемоданова не нашла никаких документов? Или их нет вообще, пропали, сгинули за долгие годы? Или их нет в архиве, точнее, в нашем архиве? Или они есть, но попали в другой фонд? Или они есть, но за пределами архива, в другом месте, например… например, в этой квартире? А?! Как вам это понравится? В комнате, что занимала бабушка, на антресолях, куда никогда никто не заглядывал при ее жизни, а тем более после кончины. В этой квартире, в этой «конюшне», можно найти все что угодно. При таком кавардаке… Сколько раз Колесников порывался навести порядок хотя бы на антресолях и всякий раз откладывал, пугаясь их дремучего вида. Ему хватало возни в хранилище. И верно говорят — сапожник без сапог… Во всяком случае, какие-то дополнительные сведения он получит, не исключено.

Колесников возбужденно кружил по комнате, порываясь немедленно приступить к реализации идеи. Жаль, что еще так рано. Переполошит квартиру, тетка ему такое не спустит, загонит обратно, да еще со скандалом, в пять утра. Но в туалет-то он может пройти в конце концов?

Осторожно ступая, Колесников вышел из комнаты. В квартире стояла нежилая тишина. Пустотой веяло из распахнутой двери теткиной комнаты.

Колесников шагнул на кухню. Предрассветная сутемь, что разлилась от окна, падала на чисто прибранную кухню. Горка тарелок высилась у мойки, стаканы, ножи-вилки. На краю стола белел клочок бумаги. Колесников подобрал его, включил лампу. Не так уж часто баловала тетка записками своего племянника. А тут такая вежливость… И «дорогой Женечка», и «если хочешь — еда в холодильнике, ешь безвозмездно, все равно пропадет», и то, что она с Михаилом уехали на «ту квартиру». В конце даже приписка: «Целуем, тетя Кира и дядя Михаил».

Колесников усмехнулся, радуясь пустой квартире. Сейчас он займется антресолями, повезло с этой женитьбой… Кажется, еще что-то приписано на обороте листка? «Звонил Брусницын. Сказала, ты спишь, будить не стану. Позвони ему, надоел».

3

Треснутый корпус телефонного аппарата, оклеенный для крепости голубой изолентой, теперь напоминал лицо пациента зубоврачебного кабинета, измученного флюсом.

Брусницын поднял трубку, услышал зуммер, успокоился — работает. Угораздило его задеть ногой шнур. При этом Брусницын не мог прийти в себя от изумления, что грохот свалившегося аппарата не разбудил жену… и обидело — так крепко спать после всего, что он ей рассказал?! Брусницын подошел к двери спальни, прислушался. Спит, горестно подумал он, жалея себя. Кровать дочери пустовала. Катька три дня жила у родителей жены, те обожали внучку и часто забирали к себе, вместе с учебниками и всеми причиндалами…

Волнение, измочалившее Брусницына на собрании, улетучилось. Немного саднило плечо — падая, он неудачно подставил локоть и растянул сустав. Конечно, выходка этой психопатки-аспирантки застала Брусницына врасплох, но, признаться честно, он забыл о ней вскоре, как оставил архив. И если бы не саднившее плечо, ему казалось бы, что все произошло не с ним, Анатолием Брусницыным, все произошло с другим человеком. А он лишь наблюдал со стороны. Как его озадачивало собственное поведение, после того как, не владея собой, распахивал плотно прикрытую дверь во время грозы, сильного ветра и прочих природных возмущений.

Вначале весь зал ему заслонило лицо той психопатки, ее глаза, а в дальнейшем все происходило, словно в накате сильной волны — общий гомон, мелькание рук, голов, предметов. А волна, протащив все это перед глазами Брусницына, угомонилась. Точно он пребывал в помещении один, а те, кто еще копошился между рядами, виделись ему отдаленно.

Потом — лестница, темный подъезд, набережная, полупустой автобус… И только когда вышел на своей остановке, сознание окрепло, и он показался себе другим человеком. Даже походка, обычно мягкая, осторожная, сейчас с каждым шагом скрепляла раздрызганный организм. Тот самый «инкрет», гормон внутренней секреции, о котором Брусницын вычитал в словаре, казалось, сейчас выделяется в кровь, пробуждая активность, жажду действий. Он не вдавался в причины такого резкого изменения в мироощущении, он просто жил сейчас этим, вдыхая свежий вечерний воздух. Таким себя Брусницын не знал… Не знала таким его и жена.

Зоя с подозрением смотрела, как Брусницын возвращается в столовую из ванной комнаты, умытый, причесанный, садится за стол.

Зоя не стала выговаривать мужу за долгое отсутствие, хотя и могла — букинистический магазин, где он обычно задерживался, два часа как закрыт.

— Ты сегодня какой-то не такой, — отметила Зоя, придвигая селедку.

— Бит был, — ответил Брусницын. — При всех.

— Вот как?! — Зоя бросила недоверчивый взгляд на мужа. Внешне никаких особых признаков, разве что левая щека чуть припухла. Беспокойство росло. От Брусницына она ждала чего угодно, недаром водила на консультацию к знакомому психоневрологу Веньке Кузину.

— Толя! Ты занес родителям долг? Двадцать пять рублей.

— Нет. Не успел.

— Деньги при тебе?

— Нет.

— Я как чувствовала. Побили и отняли деньги?!

— Нет. Деньги я сам отдал. До того, — Брусницын с подчеркнутым спокойствием взглянул на жену. — Ну?!

— Знаешь, когда я выходила за тебя замуж, думала, что мне повезет больше, — сдерживалась Зоя, она чувствовала, что все не так просто — побили, отняли деньги.