НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 57

Строго говоря, хлопот хватало и без Ходынского поля. Бесчисленных гостей столицы необходимо было где-то разместить. Кое у кого из крестьян, прибывших в Москву, на здешних заводах и фабриках работали родственники, а значит, можно было найти временное пристанище у них. Выходцам из деревни было не привыкать к густому запаху овчины, в которую — в тех или иных вариациях — приоделся в дальнюю дорогу пришлый люд. И, разумеется, имелись железнодорожные вокзалы. Здесь можно было разместить многих. Совершенно непредвиденным оказалось другое обстоятельство: великое множество мужиков и баб решило прибыть на гулянья еще за полночь. Вечером, накануне официально объявленных гуляний, веселье на поле уже шло полным ходом. Здесь пили, пели, жгли костры. Играли на балалайках. И тут по огромному городу пронесся слух: царские подарки на Ходынском поле начнут раздавать раньше заранее объявленного времени. Слух этот, разумеется, пустили мы. Самое лучшее достанется тем, кто успеет к раздаче в числе первых. Тысячи мужиков, уже находящихся на Ходынском поле, рванулись к забору, за которым дожидались своего часа киоски и будки с обещанными подарками. Тысячи других надавили на них сзади. Затем, глубокой ночью, принялись в массовом порядке подходить фабричные из самой Москвы. Подтянулись бездомные и бродяги — им тоже стало известно о том, что раздавать подарки начнут раньше назначенного.

Вечером 17 мая в Большом театре прошло гала-представление. Дамы блистали брильянтами — в таких количествах, что, как подмечали многие, их блеск затмевал свет театральных софитов. Однако разговоры в театре шли главным образом о Ходынском поле. Теперь уже ожидалось, что назавтра к полудню на поле окажется около миллиона человек. Около миллиона!

Да, рассуждали в Большом, никогда еще не собиралось столько простого люда единственно затем, чтобы выказать любовь государю.

Так говорили в Большом. А на Ходынском поле меж тем начался ажиотаж. Кое-кто из мужиков принялся выворачивать из земли столбы забора. «Все самое лучшее уже роздали, — нашептывали наши агенты. — Кружки кончились. Пиво кончилось». «Нет, — запускали новый слух другие наши лазутчики, — пиво еще не кончилось, но его почти не осталось!!!» Столбы ограждения уже шатались. И стоило рухнуть первому из них, как толпа бросилась на штурм будок. Но пока те, что оказались впереди, рвались за добычей, сзади на них обрушивались удары приотставших. Тысячи налетели на тысячи, очутившиеся у киосков, и буквально смяли их. Люди падали наземь, и по их телам шли другие. Прокатилась третья волна безрассудного наступления, вслед за ней — четвертая. Сзади продолжали давить. Бабы завыли. Дети заплакали. Мужчины, женщины и дети в огромном количестве внезапно угодили в глубочайшую песчаную яму; упавшие первыми на самое дно пытались выбраться, хватаясь за других, а сверху на них падали и погребали их под собой все новые и новые. Многие начали задыхаться. Я никогда еще не слышал такого крика. Тысячи человек яростно ревели в тысячи глоток. Тысячи других кричали от ужаса. Самых тщедушных отрывали от земли и плющили на весу. Дети падали наземь и голосили под каблуками. Кто взялся бы сосчитать, сколько сотен сапог прошлись по сотням человеческих туловищ? По сотням носов, сотням глаз, сотням челюстей. Мало кому удавалось вырваться из давки, но все же такие счастливцы находились. Часть детей переправили, подняв в воздух и передавая из рук в руки, в относительно безопасное место. Кто-то из взрослых, чудом выдравшись из толпы, тут же лишался последних сил и, похожий на снулую рыбу, надолго валился наземь. Продышаться удавалось далеко не всем из этих везунчиков и не сразу. В толпе люди выкрикивали имена пропавших из виду близких. Лица уже окаменели от горя.

Но, подобно тому как затихает морская буря, пришел конец и этому столпотворению. Те, кому все же удалось прорваться к будкам и палаткам, сейчас оказались вынуждены продолжить движение (потому что на них давили сзади) и в конце концов очутились на краю поля. Многих других тем же напором сзади выдавило налево или направо. Кое-кто в задних рядах, услышав крики в передних, вовремя сообразил прекратить натиск. Когда давка закончилась, оставшиеся в живых разошлись на все четыре стороны. Мертвые тела остались в ямах и на ровном месте.

В эти утренние часы, когда на Ходынском поле еще оставались в живых многие из смертельно покалеченных, беспорядки перекинулись на улицы Москвы. Десятки тысяч жителей города, намереваясь поспеть к официальному открытию гуляний, решили выйти из дому затемно, чтобы добраться до места не в общей толпе. И вдруг навстречу этим пешеходам выехали бесчисленные телеги, заваленные трупами и окруженные мрачно насупившимися мужиками и орущими в голос бабами. В толпе, возвращающейся с Хо-дынского поля, горе было окрашено в предельно истерические тона. Люди то плакали, то хохотали, то вновь принимались плакать. Сами не зная, радоваться ли тому, что им удалось остаться в живых, они чувствовали, что совершают смертный грех, и все-таки не могли удержаться от смеха. А кое-кто из них втайне радовался тому, что избавился от постылой жены или опротивевшего мужа.

Те, кто продолжал движение в сторону Ходынского поля, пришли в ужас. На каждой телеге, едущей навстречу, лежали окровавленные трупы в разодранной воскресной одежде. (А большинство мертвецов еще оставались на Ходынском поле — с раздавленными всмятку лицами, переломанными руками, ногами, носами и челюстями, сплошь и рядом чуть ли не обнаженные) Трупы на телегах были кое-как прикрыты тряпками, сорванными с остающихся на поле мертвецов, одни трупы раздевали, чтобы прикрыть срам другим.

Позднее взялись сосчитать количество жертв. Сначала Николаю доложили о трехстах погибших, но сделал это министр, известный тем, что любые потери он преуменьшал в десять раз. Позже государю донесли, что общее число составило тысячу триста. В конце концов установили, что на Ходынском поле погибли три, тысячи. Причем произвести подсчет потерь царю поначалу даже не пришло в голову. Первым его порывом в ответ на страшную весть стал приказ жандармам полностью очистить поле от трупов до прибытия на гулянья императорской четы. И только какое-то время спустя Ники распорядился пересчитать потери.

Меж тем небо с самого утра — десятый день подряд — было безоблачно. Золотые луковки сорока сороков московских церквей сверкали на солнце. Казалось, сами соборы и церкви превратились в нечто вроде подсолнухов, а колокола на колокольнях — от самого басистого до самого тонкогласого — уже начали торжественный (в честь проходящих в городе торжеств) перезвон. Но плачущей, стенающей, вопящей, истерически хохочущей и тут же вновь разражающейся рыданиями толпе тех, кто возвращался с Ходынско-го поля, звон колоколов не сулил ни торжества, ни успокоения, ни избавления.

Я же, взволнованный и окрыленный нашим общим триумфом, чувствовал, что как минимум половина этих несчастных должна в самом ближайшем будущем влиться в ряды бесовского воинства. Чуть ли не каждый был глубочайшим образом уязвлен, изъязвлен, обозлен, даже разъярен, чуть ли не каждому хотелось спросить себя: «Уж не сплю ли я?» — и очнуться от страшного кошмара. А луковки церквей по-прежнему золотились на солнце. За последние полгода, работая с риском для жизни на шатких строительных лесах, покрытых коркой скользкого льда, московские мастеровые ухитрились покрыть их свежей позолотой.

К полудню, еще до прибытия царя и царицы, работы по расчистке Ходынского поля были практически завершены. Правда, кое-где, в ямах и на ровной земле, еще оставались окровавленные лоскутья, однако тела уже были убраны. Несколько специально откомандированных рот солдат в пожарном порядке укладывали последних мертвецов штабелями за будками и палатками, чтобы они не попались на глаза государю. Здесь трупам и предстояло оставаться до тех пор, пока за одними не придет, рыдая, родня, а других, никем не востребованных, не отвезут на телегах на ближайшее кладбище. Разумеется, Ники с Алике по прибытии усадили на достаточном удалении от того места, где завершались эти работы, чтобы им было не только не видно, но и не слышно. Да и что тут услышишь, если возле самой царской трибуны грянул тысячеголосый хор? Гостевую трибуну заполнили важные заморские гости и ничуть не менее важные москвичи — все в парадном платье, а их жены — в предвечерних нарядах. Действовало правило, согласно которому возникшие по ходу торжественного мероприятия мелкие неприятности следовало просто-напросто игнорировать. Мне случалось бывать на балах, на которых один из гостей (как правило, один из наших) громко пускал ветры. Кое-кто из ближайших соседей (соседок), не удержавшись, морщил нос (носик) буквально на пару мгновений. Но никто не произносил ни слова. Этого мелкого инцидента с точки зрения светского общества просто не было. Способность не обращать внимания на то, что тебе не нравится, неизменно остается одной из самых сильных сторон правящего класса.