Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге Страница 57

Впервые в жизни я прошел по мосту Онари и отправился в Нумадзу. Все мне здесь было внове. На вокзале уже толпились любопытствующие. Мое внимание привлекли поезда, отстав от своих спутников, я остановился у заграждения и стал жадно следить за движением составов. Не помню, сколько я так простоял, пока Ямамото не сказал, что поезд с русскими солдатами уже прибыл. Я пошел туда, где стояли все остальные, и сквозь толпу пробрался вперед. Поскольку я наслушался разговоров о том, как тяжело было японским солдатам воевать против русских, этих медведей в европейском платье, мне было страшновато, но одновременно разбирало любопытство, хотелось посмотреть, как выглядят медведи в плену. Скоро я увидел приближающуюся к нам шеренгу: около тридцати высоких мужчин в военных фуражках и шинелях. Я задохнулся от удивления, рассматривая их: они и впрямь были очень крупного телосложения, но вовсе не медведи. Это были люди.

Позади толпы зевак стояли две расшатанные повозки. К ним-то и направлялись русские пленные, конвоируемые японскими солдатами. Я рассеянно двинулся за ними, больше я их не боялся, поняв, что это и в самом деле люди, а не медведи. Русские стали неторопливо рассаживаться по повозкам, а идущий последним вдруг положил руку мне на голову и, показывая на север, сказал: «Фудзи, Фудзи». Над горой Аситакой сверкала снежная вершина Фудзи. Но я так и не понял, что он хотел сказать, ведь я никогда еще так близко не видел Фудзи.

Прошел слух, что русских повезут к храму у подножья горы Аситаки. Как только повозки тронулись с места, русские солдаты стали махать собравшимся руками. Я испытал невыразимый восторг, поняв, что это не медведи, а люди, мое маленькое сердечко взволнованно билось, и я долго смотрел вслед удалявшимся повозкам. Тут Ямамото сказал, что сейчас поведет меня в одно хорошее место, и особенно настаивал на том, чтобы я не говорил об этом дома. Выйдя из здания вокзала, мы свернули в первый же переулок налево. Пройдя по довольно мрачной улице и миновав развалины замка, вышли к огородам и увидели низкое здание, обнесенное бамбуковой изгородью. Показав на него, Ямамото сказал, что это церковь моего отца.

— Не пойду, — заявил я и пустился бежать назад.

Старик Ямамото, остолбенев от неожиданности, бросился за мной следом, ему удалось догнать меня на центральной улице. В полном молчании мы вернулись домой. Я не стал рассказывать деду с бабкой ни о том, что увидел на вокзале, ни о том, что оказался рядом с отцовской церковью. Я был еще ребенком и не мог выразить словами испытанное в тот день волнение…

Но я хорошо запомнил дорогу до церкви, настолько хорошо, что смог один пройти по ней три года спустя, когда, уже будучи учеником пятого класса, решил встретиться с отцом. Это было 17 сентября. От брата я знал, что отец должен быть в церкви, поскольку на следующий день была намечена ежемесячная служба. В тот день у меня было пять уроков, но когда я рассказал Масуде-сэнсэю, в чем дело, он охотно отпустил меня после третьего урока, заметив, что завтрак, принесенный из дома, я смогу съесть и у отца.

Выйдя из школы, я прошел по тропинке, ведущей через рисовые поля, и оказался возле моста Онари, дальше я около часа шагал, ориентируясь на приметы, сохранившиеся в памяти, и вышел точно к дому за бамбуковой изгородью. На доме была большая вывеска — «Малая церковь Тэнри в Нумадзу». Когда, войдя в просторную прихожую, я спросил:

— Есть тут кто-нибудь? — откуда-то сбоку появился юноша и, взглянув на меня, крикнул в сторону внутренних помещений:

— Сэридзава-сэнсэй!

На крик вышел мой отец в официальном платье и окинул меня подозрительным взором. Я сказал, что пришел с просьбой, тогда отец провел меня в зал и, подведя к алтарю, усадил перед бамбуковой шторой.

— Что ж, пусть Бог будет свидетелем нашего разговора, — сказал он.

До сих пор, хотя с того дня прошло уже около восьмидесяти лет, я отчетливо помню все — все детали церковного убранства, каждое слово, каждый жест отца. Эта встреча горечью отозвалась в моем детском сердце: именно она окончательно убедила меня в моем полном сиротстве.

Усевшись перед отцом, я единым духом выпалил, что мои учителя — и Масуда-сэнсэй и Сугияма-сэнсэй — считают меня умным и прилежным учеником, способным в будущем стать полезным членом общества; приводя в пример разных великих людей, они настоятельно советуют мне, несмотря на стесненное положение семьи, продолжить учебу и поступать в среднюю школу. Однако дед против, поэтому я, зная, что брат учится в средней школе, пришел просить — не согласится ли отец заплатить и за мое обучение? Тогда и учителя будут довольны, и дед не станет возражать…

— Твой дед и твой дядя Санкити хотят, чтобы ты стал рыбаком, — ответил отец. — Это отличная профессия, Бог милостив к рыбакам. Став рыбаком, ты будешь счастлив.

В ответ я поделился с ним своим летним опытом и сказал, что не хочу быть рыбаком.

— Морская болезнь пройдет, как только ты привыкнешь, ничего страшного. Быть рыбаком — прекрасно, ни от кого не зависишь, целый день в море, на воздухе, а если следить за тем, какой дует ветер, то и риска почти никакого.

— Я боюсь моря. Мне неприятен сам его запах. Лучше умереть, чем быть рыбаком. Ну, отец, ведь Итиро вы отправили учиться, почему не хотите платить за меня?

— Итиро помог Бог, иначе он не попал бы в школу.

— Хорошо, я тоже буду молить Бога, чтобы он послал мне денег на ученье. Только попросите деда и дядю Санкити, чтобы они не заставляли меня быть рыбаком.

— Этого я не могу.

— Но почему? Разве вы не мой отец?

— Я не твой отец.

Услышав эти слова, я подхватил узелок со школьными принадлежностями, вскочил, вылетел в прихожую, нацепил гэта и бросился прочь. Мое детское сердце кипело от негодования: значит, у меня и в самом деле нет отца. Не помню, как и куда я шел, очнулся, когда позади осталась Нисидзима, а впереди уже виднелся Ганюдо (рыбацкий поселок, где я родился), и вдруг ощутил страшный голод. Нехорошо, если я вернусь домой, так и не съев завтрак, мелькнуло у меня в голове. Пройдя по тропке через огороды, я вышел на берег реки Каногавы. Вокруг не было ни души. Свесив ноги с каменной ограды, я жадно пожирал завтрак и, сам не понимая почему, плакал. До сих пор помню, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и поднял глаза: на противоположном берегу реки прямо над деревней Дзямацу возвышалась белоснежная вершина Фудзи.

Дед с бабкой так никогда и не узнали о моем визите к отцу. После этого случая ни отец, ни брат долго не показывались в нашем доме. Но однажды, в конце того же года, вернувшись из школы, я застал дома отца. Вопреки обыкновению, бабушка подала подогретое саке, хотя до ужина было еще далеко. Рядом с отцом с сидели дед и тетушка, вид у всех был очень довольный. Оказалось, что несколько дней тому назад отца, по ходатайству настоятеля Восточной Церкви, которой подчинялась малая церковь Нумадзу, назначили одним из главных служителей Восточной Церкви, в его распоряжение предоставили отдельный домик на территории церкви, и он только что переехал туда вместе с семьей. Восточная Церковь находилась в деревне Оока, к северо-востоку от Нумадзу, это было великолепное, роскошнее даже императорской виллы, здание, напоминавшее замок, я раза два бывал там вместе с бабушкой. Все радовались: новое назначение отца, безусловно, было значительным повышением по службе. Как только отец ушел, дедушка сказал:

— Вот дурень. Подумаешь, какая радость — получил дом на территории церкви! Да если бы он не отдал все, что у него было. Богу и не ушел бы из деревни, мы бы все сейчас как сыр в масле катались. Кому нужно его повышение по службе, оно не поможет нам выбраться из нищеты. Глаза б мои на него не глядели!

Раньше, когда дед ругал отца, я всегда чувствовал себя уязвленным, принимая его слова на свой счет, но тут я и глазом не моргнул, будто речь шла о совершенно чужом человеке.

Очевидно, именно с того времени я и стал относиться к отцу как к постороннему, за свою жизнь я несколько раз встречался и с ним и с матерью, но ни разу не получил от них никакой — ни материальной, ни моральной — поддержки, не услышал ни одного доброго слова. Так, шапочные знакомые, не более. Оба прожили жизнь так, как хотели, в этом году мы отметили тридцатилетие со дня смерти отца и пятидесятилетие со дня смерти матери, и в моем сердце нет больше ни обиды, ни негодования, но благодарности к своим родителям я тоже не испытываю. Может, кто-то и назовет меня непочтительным сыном, но мне нечего стыдиться, я глубоко убежден, что выполнил свой сыновний долг: во-первых, прожил жизнь, сумев ничем не запятнать имени своего отца, во-вторых, любил своих детей, стремился помогать им во всем и воспитал их полезными членами общества.

Единственное чувство, которое я ощущаю по отношению к отцу, — это глубокое сожаление.