НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 59

Маэстро временный доступ в мысли монарха, я обнаружил, что смертельная бледность Ники объясняется не только физическими, но и психическими причинами. Его чувства были сейчас предельно обострены. Некоторые от ярости краснеют, другие — бледнеют; нынешняя бледность Ники была вызвана именно яростью. Подобно супруге, он разозлился прежде всего на самих мужиков. Как только посмели они оказаться настолько неблагодарными и дойти в своей неблагодарности до смерто- и самоубийства? Конечно же (и это расстраивало царя особенно), ему придется простить их. Но откуда взяться прощению в душе, обуреваемой гневом? Ярость, душившая царя, была, впрочем, разносторонней, потому что тупость и неэффективность полиции возмущала его тоже. И, разумеется, начиная с какого-то мгновения он разозлился на самого себя. Как-никак он не уделил достаточного внимания принимаемым мерам безопасности. А ведь столь масштабного бедствия вполне можно было избежать. Или все-таки нельзя? И все случившееся следует признать неизбежным? А значит, сам он проклят? Царь не находил ответа. Да и едва ли мог найти. Вечером он занес в дневник следующие строки:

До сих пор все шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле, в ожидании начала раздачи обеда и кружки, наперла на постройки и тут произошла страшная давка, причем, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!!*

Я пристально вчитался в слова «случился великий грех». Кого имел в виду Ники — участников беспорядков или же самого себя? Потому что 18 мая, еще в начале дня, граф Витте, государственный муж, к мнению которого молодой государь особо прислушивался, переслал ему записку: «В знак траура все празднества необходимо немедленно отменить. — С постскриптумом: — В особенности бал у французского посла». Бал был запланирован на тот же вечер и должен был стать едва ли не главным праздничным мероприятием всей недели торжеств.

Однако тут же выяснилось, что мнение графа Витте разделяют далеко не все. Родной дядя Николая, великий князь Сергей Александрович (к тому же женатый на Элле, старшей сестре Алике), будучи генерал-губернатором Москвы, возложил на себя, наряду с прочим, и обязанности главного распорядителя народных гуляний. Великий князь незамедлительно отписал графу Витте: «Его величество считает Ходынку страшным несчастьем, однако все же не настолько страшным, чтобы омрачить празднование коронации».

Так называемые старшие великие князья, родные братья генерал-губернатора, придерживались того же мнения. Что изрядно возмутило младших великих князей, двоюродных братьев самого Ники. Ближайший друг государя, его кузен Сандро, женатый на сестре Николая Ксении, заявил, что считает поведение старших Романовых «просто чудовищным». И родные братья Сандро (все они были сыновьями великого князя Михаила) бурно поддержали его. Ники ни в коем случае нельзя было появиться сегодня вечером на балу у французского посла. Это стало бы беспримерным оскорблением памяти погибших! И куда подевалась бы пресловутая русская честь? Царь, за последние четыре дня утомленный коронационными торжествами, собирался уже согласиться с доводами Сандро, как вдруг к нему в покои пожаловал великий князь Алексей, старший из остающихся в живых братьев его покойного батюшки Александра III.

«Ники, — начал великий князь, — тебе наверняка известно, что твои кузены Михайловичи, в особенности Сандро, далеко не те люди, к мнению которых стоит прислушиваться. Они молоды и неопытны. Они склонны пороть горячку. Наконец, они просто глупы. И даже хуже чем глупы. Я скажу тебе, что они, ко всему прочему, интриганы. Даже себе они в этом никогда не признаются, а только все равно интриганы. Им хочется сместить Сергея Александровича с тем, чтобы генерал-губернатором Москвы стал один из них. Подумай только, каким ударом это было бы для Сергея Александровича и для Эллы! Твою жену наверняка расстроило бы, пади на голову ее красавицы сестры такое бесчестье».

Я держался достаточно близко для того, чтобы слышать эти высказывания. И опять-таки Наглых там не было. Должно быть, в утешении нуждались души новопреставленных и Болван перебросил Наглых в морг. В любом случае, пребывать в непосредственной близости к Николаю на тот момент не составляло труда.

Так что я выслушал Николая Михайловича, брата Сандро. Он заговорил, стоило дяде Алексею выйти из помещения: «Я умоляю тебя, Ники, не езжай нынче вечером на французский бал. Вникни наконец в смысл моих рассуждений. Нравится нам это или нет, но мы до сих пор живем в тени Версаля. Людовик XVI с Марией-Антуанеттой могли плясать ночи напролет, потому что отличались беспечностью. У них не было ощущения близящейся бури. А у нас оно есть. Мы знаем о ее приближении наверняка!

Всмотрись себе в душу, Ники. Что стряслось, то стряслось. Кровь этих мужчин, женщин и детей навсегда падет на тебя и на все твоедтдрствование. А это несправедливо, потому что ты человек хороший, ты человек добрый. Я знаю, что ты, имейся у тебя такая возможность, воскресил бы этих мертвецов. Но поступить так ты бессилен. Поэтому, Ники, ты должен выказать сочувствие семьям. Сочувствие и поддержку. Наконец, уважение. Как можешь ты предоставить врагам режима возможность заявить, что молодой император плясал тем же самым вечером, когда трупы погибших утром лежали еще не погребенными?»

Красноречие Николая Михайловича возобладало. Ники понял, что ему и самому не хочется на бал. Но его двоюродный брат не успокоился на достигнутом. Он дал волю гневу.

«Хотелось бы мне знать, почему Сергей Александрович не сообразил, какое количество жандармов потребуется? — начал он. — На его месте об этом догадался бы любой дурак!»

И вот он уже повел речь о том, что наверняка имели место козни и интриги. Как знать, не прислушался ли он к нами выдуманному и нами же распространяемому навету? Распространяемому по всей Москве. Речь шла о том, что генерал-губернатор якобы запустил лапу в деньги, отпущенные на коронацию, с тем чтобы покрыть собственные карточные долги. Это было ложью. Руки Сергея Александровича оставались чисты. В казну залез его ближайший помощник. (Этот господин не только увяз в карточных долгах, но и был одним из нас, то есть одним из наших русских агентов. Именно через него мы и запустили слух о том, что генерал-губернатор оказался казнокрадом.)

Бедняжка Ники. Если и была ему присуща хоть одна слабость, то только такая: он не мог обдумывать две противоположные точки зрения достаточно долго, чтобы разобраться, какая из них в конечном счете окажется ему выгоднее. Как раз когда он дослушивал пламенную речь кузена, в зал вернулись двое старших великих князей. И тут же на повышенных тонах завели речь о том, что отсутствие Ники на балу станет оскорблением и непременно обернется международным скандалом. Французское посольство пошло на колоссальные расходы. Отсутствие царя и царицы самым пагубным образом скажется на взаимоотношениях между двумя странами.

«Ники, союз с Францией для нас жизненно важен. Хотя бы поэтому ты должен прибыть на бал. Французы гордятся хладнокровием, которое демонстрируют в кризисных ситуациях. Сантименты они презирают. Мужчина должен при любых обстоятельствах вести себя по-мужски, полагают они. Если ты не прибудешь, они начнут относиться к тебе как к маменькину сынку, плаксе и рохле—и это в те дни, когда мы так остро нуждаемся в эффективной дипломатии! Несчастный случай не имеет права влиять на внешнюю политику государства».

И Ники послушался старших. Первый танец на балу он танцевал с графиней Монтебелло, женой посла, тогда как Алике — с самим послом. В дневнике Ники прокомментировал это так:

Поехали на бал к Montebello. Было очень красиво устроено, но жара стояла невыносимая. После ужина уехали в 2 ч.*

Меж тем генерал-губернатор Москвы улыбался. Бал пришелся ему по вкусу. У великого князя Сергея Александровича имелось любимое присловье: «Не имеет значения, что за чудовищный мог выдаться денек. Надо обладать характером и умом, достаточными для того, чтобы, когда зазвучит музыка и подадут напитки, насладиться вечерними часами в полной мере. И в этом наша прямая обязанность».

Сандро с братьями давным-давно знали символ веры дяди Сергея. Поэтому его присутствие на балу стало для них невыносимым вдвойне. Едва начались танцы, младшие великие князья демонстративно покинули зал. Дядя Алексей зычно произнес им вслед: «Вот уходят четыре якобинца царской крови!»

Мне это понравилось. Да и самому Маэстро наверняка пришлось бы по вкусу. Как и тот факт (на сей счет у меня не было никаких сомнений), что позже тою же ночью мне удалось прокрасться в царскую опочивальню. Да, вот именно, в супружескую спальню Ники и Алике. Наглые были еще в большем замешательстве, нежели я мог надеяться.

За какую-то пару минут (прямо перед возвращением Наглых, после чего пришлось в спешном порядке ретироваться) мне удалось проникнуть в сознание Ники чуть глубже, чем прежде, и я пришел к выводу, что он обречен. Проклят и обречен. И сам осознаёт это на все сто процентов. Пройдет больше двадцати лет, прежде чем сбудется то, о чем он всего лишь догадывался этой роковой ночью, но догадался он только и именно тогда. И был глубоко потрясен. Он сказал Алике, что, возможно, ему следует удалиться в монастырь, чтобы провести остаток дней в молениях о без вины погубленных. Но не с женщиной же было разговаривать о таких вещах?! Хотя этот разговор, скорее всего, нашел косвенное отражение в письме, которое Алике некоторое время спустя написала своей немецкой приятельнице, графине Рантцау.