Эптон Синклер - Джунгли Страница 6

— Конечно, — отвечал он, — но что это за люди? Опустившиеся, никудышные бродяги, которые все пропили, а теперь хотят заработать на новую выпивку. Вы думаете, я поверю, что человеку с такими руками дадут умереть голодной смертью? — И он поднимал руки, сжимая кулаки так, что под кожей вздувались мускулы.

— Сразу видно, что ты из деревни, — отвечали ему на это, — да еще из очень глухой деревни. — И это была правда, потому что Юргис не только никогда не видел большого города, но и в захудалом городишке не бывал до тех пор, пока не решил отправиться по свету искать счастья и зарабатывать право на Онну. Его отец, и отец его отца, и все его предки, насколько можно было проследить, всегда жили в той части Литвы, которая называется Беловежской пущей. Этот огромный царский заповедник в сто тысяч акров с давних пор служил местом охоты для знати. Там живет несколько крестьянских семей, владеющих своими наделами с незапамятных времен. Одним из этих крестьян был Антанас Рудкус, выросший сам и вырастивший своих детей на шести акрах расчищенной земли посреди дремучего леса. Кроме Юргиса, у него были еще сын и дочь. Сына взяли в солдаты; случилось это больше десяти лет назад, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Дочь вышла замуж, и ее муж купил у старого Антанаса землю, когда тот решил уехать вместе с Юргисом.

Юргис встретил Онну года полтора назад, в сотне миль от родного дома, на конской ярмарке. Юргис в то время не только не помышлял о женитьбе, но даже смеялся над ней, как над ловушкой, слишком глупой, чтобы в нее попасться. И вот, не сказав с девушкой ни слова, обменявшись с нею лишь несколькими улыбками, он, багровый от смущения и страха, неожиданно для самого себя попросил ее родителей продать ему Онну в жены, а взамен предложил двух лошадей, которых его послали сбыть на ярмарке. Но отец Онны был тверд, как кремень: девушка еще совсем ребенок, а сам он богатый человек и не собирается выдавать дочь замуж таким способом. Юргис вернулся домой с тяжестью на сердце и всю весну и осень трудился не покладая рук, стараясь забыть Онну. Осенью, после сбора урожая, он понял, что так продолжаться не может, и за две недели прошел пешком расстояние, отделявшее его от Онны.

Его ждала неожиданность: отец девушки умер, а его имущество пошло в уплату за долги. Сердце Юргиса подскочило от радости, когда он понял, что теперь может достигнуть желанной цели. Не считая Онны, семья ее состояла из мачехи Эльжбеты Лукошайте — тети, как ее называли, — шестерых ребятишек Эльжбеты, мал мала меньше, и ее брата Ионаса, высохшего человечка, который работал на ферме. Юргису, знавшему только свои леса, они казались важными людьми. Онна умела читать и знала множество вещей, о которых он и не слыхал, но теперь ферма была продана, и семья сидела на мели — за душой у них было семьсот рублей, что означает всего-навсего триста пятьдесят долларов. У них могло быть в три раза больше, но дело пошло в суд, судья решил против них, и потребовалась большая часть их состояния, чтобы он изменил решение.

Онна могла бы выйти замуж и покинуть семью, но она не хотела, потому что любила тетю Эльжбету. Ехать в Америку предложил Ионас, приятель которого там разбогател. Он, конечно, будет работать, женщины тоже, а может быть, и старшие дети — семья как-нибудь проживет. Юргис тоже слышал об Америке. Рассказывали, что в этой стране люди зарабатывают до трех рублей в день. Юргис подсчитал, сколько можно купить на три рубля, — при ценах, которые были в его родных местах, — и тотчас решил, что поедет в Америку, женится и впридачу еще разбогатеет. Говорили, что в этой стране человек свободен независимо от того, богат он или беден. Его не могут забрать в солдаты, ему не надо платить денег ворам-чиновникам, он может жить как ему вздумается и притом считать себя не хуже других. Поэтому влюбленные и молодежь мечтали об Америке. Стоит только собрать деньги на проезд, и можно считать, что твоим бедам пришел конец.

Ехать решили будущей весной, а пока Юргис нанялся к подрядчику и вместе с партией рабочих пешком отмахал четыреста километров до места, где велись работы по строительству смоленской железной дороги. Жизнь там была страшная — омерзительная грязь, скверная пища, жестокость, непосильный труд, — но Юргис все выдержал и к концу срока был по-прежнему здоров, а в куртке у него были зашиты восемьдесят рублей. Он не пил и не дрался, потому что все время думал об Онне. К тому же он был спокойным, уравновешенным человеком, делал, что ему приказывали, и редко выходил из себя, а если уж выходил, то умел заставить обидчика пожалеть об этом. Получив расчет, Юргис ускользнул от местных игроков и пьяниц; они пытались убить его, но он спасся и пешком добрался до дома, подрабатывая по дороге и держа ухо востро.

И вот летом все они отправились в Америку. В последнюю минуту к ним присоединилась Мария Берчинскайте, двоюродная сестра Онны. Мария была сиротой и с детства батрачила под Вильной у богатого крестьянина, который постоянно колотил ее. Лишь к двадцати годам Марии пришло в голову испробовать свою силу, и тогда она взбунтовалась, чуть не убила своего хозяина и ушла от него.

Всего их поехало двенадцать человек: пятеро взрослых, шестеро детей и Онна, которую можно было причислить и к тем и к другим. В дороге им пришлось туго: какой-то агент взялся помогать им, но он оказался мошенником и, сговорившись с чиновниками, обманул их и выманил немалую толику драгоценных сбережений, за которые они так отчаянно цеплялись. То же повторилось и в Нью-Йорке. Естественно, они не имели понятия об Америке, научить их было некому, и человеку в голубой форме ничего не стоило увести их, поселить в гостинице и заставить заплатить по чудовищно раздутому счету, прежде чем им удалось оттуда выбраться. Закон гласит, что на дверях гостиницы должен висеть прейскурант, но нигде не сказано, что прейскурант должен быть написан по-литовски.

Друг Ионаса разбогател на чикагских бойнях, и поэтому они направились в Чикаго. Они знали лишь одно слово «Чикаго» — впрочем, знать другие им и не требовалось, — до тех пор по крайней мере, пока они не приехали в этот город. Но когда их без долгих разговоров высадили там из поезда, положение оказалось весьма затруднительным. Они глядели на бесконечную Дирборн-стрит, на огромные черные здания, высящиеся впереди, и в их сознании не укладывалось, что они, наконец, прибыли на место, и было непонятно, почему, когда они говорят: «Чикаго», — люди уже не указывают куда-то вдаль, а только недоуменно смотрят на них, смеются или равнодушно проходят мимо. Они были страшно беспомощны, а так как все люди в форме внушали им смертельный ужас, то, завидев полисмена, они переходили на другую сторону улицы и спешили скрыться. Весь первый день они бродили по городу в полном смятении, оглушенные и растерянные. А ночью, когда они укрылись в подъезде какого-то дома, их обнаружил полисмен и отвел в полицейский участок. Утром нашли переводчика, вывели их на улицу, посадили в трамвай и научили новому слову: «Бойни». Невозможно описать их радость, когда они убедились, что выбрались из этого приключения, сохранив в целости остатки своего имущества.

Они уселись и стали смотреть в окно. Улица, по которой они ехали, казалась нескончаемой, она растянулась бог знает на сколько миль — на тридцать четыре, но этой цифры они не знали, — и сплошь состояла из двухэтажных стандартных домишек. Такими же были и мелькавшие перед ними поперечные улицы — ни холма, ни ложбины, одна лишь уходящая вдаль перспектива уродливых и неопрятных маленьких строений. Порою попадался мост, перекинутый через мутную, илистую речонку, застроенную по берегам мрачными сараями и доками; порою они видели железнодорожные разъезды с путаницей стрелок, пыхтящими паровозами и вереницами грохочущих товарных вагонов; порою за окном вырастала большая фабрика — мрачное здание с бесчисленными окнами и вылетавшими из труб огромными клубами дыма, которые затемняли небо и покрывали копотью землю. Но все это, мелькнув, исчезало, и вновь тянулась унылая вереница угрюмых, жалких домишек.

Еще за час до приезда в Чикаго путешественники начали замечать, что все кругом как-то странно меняется. Становилось все темнее, трава на земле казалась не такой зеленой. Поезд мчался вперед, и все более тусклым делался окружающий мир; за окнами мелькали иссохшие, пожелтевшие поля, угрюмые и пустынные. К запаху сгущавшегося дыма присоединился новый, непонятный и едкий запах. Переселенцам этот запах не казался неприятным, они только чувствовали, что он необычен, хотя человек с более тонким обонянием назвал бы его тошнотворным.

Теперь, сидя в трамвае, они вдруг поняли, что приближаются к месту, откуда исходит этот запах, что вся дорога, начиная от Литвы, вела их к нему. Он уже не был далеким и слабым, не доносился, словно легкое дуновение; он ощущался не только в носу, но и на языке; он словно делался осязаемым. Они никак не могли попять, что это такое. Это был какой-то первобытный, едкий и острый запах, оставляющий неприятную горечь во рту. Одни опьянялись им, как дурманом, другие затыкали носы. Переселенцы в полном недоумении все еще принюхивались к этому запаху, как вдруг вагон остановился, дверь распахнулась и чей-то голос прокричал: «Бойни!»