Кармен Лафорет - Ничто. Остров и демоны Страница 6

Не открывая глаз, я снова почувствовала, как меня заливает горячая волна счастья: я в Барселоне. Слишком долго мечтала я об этом, и первый городской шум, внятно сказавший мне, что мой приезд в Барселону такая же подлинная реальность, как мое тело, как колючее прикосновение грубой накидки к моей щеке, не мог не показаться мне чудом. «Должно быть, мне приснился ночью дурной сон», — думала я, радуясь своему пробуждению.

— Открыв глаза, я увидела, что на меня смотрит бабушка. Но не вчерашняя старушка, маленькая, иссохшая, а молодая женщина с продолговатым лицом под тюлевой вуалеткой, спускающейся со шляпы, какие носили в прошлом веке. Женщина нежно улыбалась, и голубой шелк ее платья мягко переливался. Рядом с ней, немного в тени, — мой дедушка, очень красивый, голубоглазый, с прямыми бровями и густой каштановой бородой.

Я не видела ни бабушки, ни дедушки в ту пору их жизни, и мне захотелось узнать имя художника, подписавшего портреты. Такими они были, когда полвека назад приехали в Барселону. Существовал длинный и запутанный рассказ об их любви — я уж толком не помнила его, — кажется, что-то насчет разорения. Но в те времена мир был полон оптимизма, а они очень любили друг друга. Они въехали в эту квартиру на улице Арибау, когда ее только начинали застраивать. Вокруг еще было много свободных участков. И кто знает, быть может, запах земли напомнил бабушке какой-нибудь сад совсем в других краях. Я вообразила себе, как она, в этом голубом платье и в этой же изящной шляпке, впервые переступает порог пустой квартиры, еще пахнущей краской.

«Хорошо здесь поселиться, — возможно, думала она, глядя в окно на незастроенное поле. — Здесь как за городом. Так спокойно! И сам дом такой чистый, такой новый».

Они ведь приехали в Барселону совсем с иными мечтами, иными надеждами, нежели я: они искали тишины, спокойной размеренной работы. Тихой пристанью стал для них тот город, который мне пришло в голову выбрать ареной для моей новой, деятельной жизни.

Квартира с восемью балконами украсилась шторами и занавесями: кружева, бархат, банты; из баулов извлекались на свет безделушки, иногда довольно ценные; не осталось пустых углов. И пустых стен тоже. Украшенные завитушками часы подарили дому ритмично бьющийся пульс, а рояль (ну как можно без рояля?) — томные кубинские мелодии для предвечернего отдыха.

И хотя дедушка с бабушкой были не очень молоды, у них, как в сказке, было много детей. Тем временем улица Арибау все застраивалась. Дома, такие же высокие, как их дом, даже еще выше, спаялись в огромные тесные кварталы. Деревья все шире раскидывали ветви, и наконец, словно для того, чтобы отметить эту улицу, по ней пустили трамвай. Дом старел, его ремонтировали, он не раз менял хозяев и привратников, а дедушка с бабушкой все так и жили на своем втором этаже, будто они были там чем-то неизменным, навеки предопределенным.

Здесь прошли самые чудесные дни моего детства, тогда у дедушки с бабушкой не было других внуков. Дом уже оказался в центре города, в огнях фонарей, в уличном гаме — городской прибой бился о его балконы, задернутые бархатными шторами. В квартире тоже все кипело, слишком много было народу. Меня захватывал этот водоворот. Дяди и тети покупали мне лакомства и награждали ими за проделки над другими членами семейства. У дедушки и бабушки волосы побелели, но оба еще были крепкие старики и смеялись моим детским выходкам. Неужели все это было так давно?

Все настолько переменилось в доме, что у меня родилось ощущение какой-то неуверенности, и это ощущение обострилось при мысли о неизбежной встрече с теми, кого я мельком видела прошлой ночью.

«Какими-то они окажутся?» — думала я и не вставала, боясь встретиться с родственниками.

При дневном свете комната меня не пугала, но все равно в ней царили хаос и мерзость запустения. Дедушкин и бабушкин портреты висели криво, без рам, на темных обоях проступали пятна сырости; солнечный луч, в котором плясали пылинки, подбирался к портретам.

Мне хотелось думать, будто и дедушка и бабушка давно умерли. Мне хотелось думать, будто между молодой дамой в вуалетке и этой мумией, этой маленькой, до неузнаваемости изменившейся старушкой, открывшей мне дверь, нет ничего общего. И все же бабушка была жива, хоть и выглядела такой жалкой среди всей этой бесполезной рухляди, которая с годами все скапливалась и скапливалась в ее доме.

После смерти дедушки — с тех пор прошло уже три года — семья решила снимать только полэтажа. Лавиной обрушилась на всех лишняя утварь и мебель, и тогда рабочие, нанятые заложить двери, ведущие на другую половину, беспорядочно нагромоздили до самого потолка весь этот хлам. А потом временный беспорядок превратился в постоянный…

В том самом кресле, на которое я взбиралась ночью, умывался на солнышке облезлый кот. Тварь эта казалась такой же дряхлой, как все вещи вокруг. Кот посмотрел на меня своими необыкновенными глазищами: казалось, что на мордочке у него, над поседелыми усами, поблескивали зелеными стеклами очки. Я протерла глаза и снова посмотрела на кота. Он выгнулся, на тощей спине проступили позвонки. Мне подумалось, что он удивительно похож на всех обитателей этого дома: тот же эксцентрический и вдохновенный вид, который достигается долгим постом, затворничеством, а возможно, и привычкой к мудрствованиям. Я улыбнулась коту и стала одеваться.

Отворив дверь, я очутилась в темной, забитой мебелью прихожей, в которую выходили почти все комнаты. Напротив была столовая, ее открытый балкон освещало солнце. Я направилась туда и по дороге споткнулась о кость, обглоданную собакой. В комнате никого не было, только смеялся попугай и бормотал что-то свое. Эта птица мне всегда казалась безумной: попугай пронзительно орал в самые неподходящие минуты. На большом столе стояла забытая пустая сахарница. На кресле валялась выгоревшая резиновая кукла.

Мне хотелось есть, но еда была только изображена на натюрмортах, развешанных по стенам, и я как раз рассматривала их, когда меня позвала тетя Ангустиас.

Тетина комната была смежной со столовой. Балкон ее выходил на улицу. Тетя сидела ко мне спиной за письменным столиком. Я остановилась, с изумлением оглядывая комнату: она оказалась чистой и прибранной, какой-то чужеродной в этом доме. Зеркальный шкаф, большое распятие, которым была загорожена дверь в прихожую, в изголовье кровати — телефон.

Тетя повернула голову и не без удовлетворения поглядела на мое изумленное лицо.

Мы обе молчали, потом я, все еще стоя в дверях, улыбнулась как можно приветливее.

— Входи, Андрея, — сказала она. — Садись.

Я заметила, что при дневном свете Ангустиас словно распухла, под зеленым халатом вырисовывались пышные формы; усмехнувшись про себя, я подумала, что мои первые впечатления не очень-то соответствовали истине.

— Дитя мое, не знаю, как тебя воспитывали…

(Ангустиас уже первые слова произнесла так, как будто собиралась говорить речь).

Я открыла было рот, но она подняла палец, призывая к молчанию.

— Да, я знаю, что ты некоторое время училась при монастыре, знаю, что ты провела там почти всю войну. Это для меня, конечно, какая-то гарантия… и все же… вот эти два, года, что ты жила у твоей двоюродной сестры… семья твоего отца всегда была какой-то странной… к тому же жизнь в деревне… Как ты прожила эти два года?

Не скрою от тебя, Андрея, что голова моя всю ночь была занята мыслями о тебе. Заботиться о тебе, научить тебя послушанию — задача очень трудная. Справлюсь ли я с ней? Думаю, что да, но облегчить мне эту задачу можешь только ты.

Она мне не давала слова вымолвить, и я лишь изумленно глотала ее слова, не понимая их толком.

— Город, дитя мое, это ад. А во всей Испании нет хуже ада, чем Барселона… Меня расстроил твой вчерашний приезд с вокзала. Одна! Ночью! Мало ли что могло случиться. Людей здесь несметное множество, и каждый норовит другому ножку подставить. Как осторожно себя ни веди, все будет мало — всюду подстерегают дьявольские соблазны. Девушка в Барселоне должна быть неприступна, как крепость. Ты понимаешь?

— Нет, тетя.

Ангустиас посмотрела на меня.

— Не очень-то ты сообразительна, деточка.

Мы снова помолчали.

— Скажу тебе то же самое иначе. Ты моя племянница, а значит — девочка из хорошей семьи, скромная, богобоязненная и невинная. Если за тобой не смотреть, тебя в Барселоне будет подстерегать множество опасностей. Поэтому знай заранее, что я не дам тебе и шагу ступить без моего разрешения. Теперь понимаешь?

— Да.

— Хорошо, перейдем к другому вопросу. Зачем ты приехала?

— Учиться, — мгновенно ответила я.

От ее вопроса мне стало не по себе.

— Учиться литературе и языкам? Знаю, получила письмо от твоей двоюродной сестры Исабели. Учись, я не против. Но только не забывай, что всем этим ты будешь обязана нам, родным твоей матери, и что цели своей ты достигнешь лишь благодаря нашей доброте.