Андрей Белый - Московский чудак Страница 6

Вот он – очнулся.

Но где Кувердяев? Разгуливал с Наденькой в садике, видно; профессор остался один: и тяжелым износом стояла перед ним жизнь людская: невнятица!

Запах тяжелый распространился в квартирочке; слышались крики: «фу-фу». И разгневанно там Василиса Сергевна в платье мышевьем (переоделась к обеду) отыскивала источник заразы; ругалась над Томкой; профессор вскочил и стремительным мячиком выкатился, услышав, что источник заразы – отыскан, что Томочка, песик, принес со двора провонялую тряпку и ел в уголочке ее; отнимали вонючую тряпку; а пес накрывал своей лапой ее, поворачиваясь, привздергивая слюнявую щеку:

«Рр-гам-гам!» Их оглядывал всех окровавленным глазом; довольный профессор поставил два пальца свои под очки и мешал отнимать эту гадкую тряпочку.

– Вот ведь, – невкусная тряпка; и как это Томочка может отведывать гадости?

А Василиса Сергевна, брезгливо поднявши край платья мышевьего, требовала:

– Отдай, гадкий пес!

Пес – отдал; и улегся, свернувшись калачиком, нос свой под хвостик запрятал и горько скулил.

Но тогда перед ним появился профессор Коробкин с огромною костью в руке (вероятно, он бегал за ней). Дирижируя костью над гамкнувшим Томкой, прочел свой экспромт (отличался экспромтами):

Истины двоякой –Корень есть во всем:Этот – стал собакой,Тот живет котом.

Всякая собака –Лает на луну;Знаки ЗодиакаСтроят нам судьбу.

Верная собака,В зубы на-ка, Том,Эту кость… Однако, –Не дерись с котом!

Так он начал воскресный денек; так и мы познакомились этим деньком с заслуженным профессором, доктором Оксфордского университета.

Звонили.

Собаку убрали: мог быть попечитель, Василий Гаврилович; Дарьюшка дверь отворила; и – Киерко.

– Здравствуйте, Киерко.

– Рад-с – очень, очень-с, – потер руки профессор; и подлинно: видно, что – рад; посетитель, щемя левый глаз, моргал правым, как будто плескал не ресницами, а очень быстрыми крыльями рябеньких бабочек; все же сквозь них поколол, как иголочкой, серым зрачочком, и им перекинулся от Василисы Сергевны к профессору; и от профессора – вновь к Василисе Сергевне.

То был человек коренастый и лысенький, среднего роста и с русой бородочкой: правильный нос, рот – кривил; был он в рябенькой паре; он в руку профессора шлепнул рукой с таким видом, как будто бывал ежедневно; как будто он свой человек; и как будто – ровнялся.

– Где вы пропадали? Провел в кабинетик.

А Киерко руки свои заложил за жилет – у подмышек; и, поколотив указательным пальцем и средним по пестрым подтяжкам, видневшимся в прорезь:

– Ну-с – ну-те: как вы?

Дернул лысиной вкривь: и, вперяясь зрачком в край стола, поймал шум голосов:

– Это – кто ж?

– Кувердяев.

– Бобер, – не простой, а серебряный – локти расставил, побив ими в воздухе, – как же здоровьице – ну-те – Надежды Ивановны? – быстрый зрачок перекинулся с края стола на профессора; и от профессора – к краю стола: пируэтиком эдаким ловко подстреливал Киерко то, что желали бы скрыть от него.

Подцепил он профессора: тот – как забегает; Киерко же:

– Ну я ж бобруянин, провинциал, стало быть; вот и бряцаю – ну-те: бездомок!

Прошелся вкривую; стоял, заложив свои пальцы за вырез жилета, привздернув плечо, оттопырив края пиджака и разглядывая прусачишку.

– Скажу я, что все поколение – да бобылье же! Профессор смотрел на него, подперевши очки, – с удовольствием, даже со смаком, как будто превкусное блюдо ему предстояло отведать.

– Да, да, – бобылье, – плеснул веком; зрачком же провел треугольник: прусак – глаз профессора – желтый паркетик – прусак.

Подбоченился правой рукой; указательным пальцем левой он сделал стремительный выпад в профессора, точно исполнил рапирный прием, именуемый «прима», и будто воскликнул весьма укоризненно, бесповоротно: «J'accuse!»

– Вы – бобыль, как и я; богатецкий обед и там всякое – ну-те: да это же – видимость: мы земляки, по беде.

И прусак – глаз профессора – желтый паркетик – прусак:

– Как хомут, повисаем без дела… А впрочем, – вкрепил он, – хомут довисит: до запряжки.

И сделалось: тихо, уютно, смешливо; но – жутко чуть-чуть: занимательно очень. Увидевши Томочку, носом открывшего дверь, поприсел: щелкнул пальцами:

– А, собачёвина, «Canis domesticus», – здравствуй; пословица есть, – обернулся он с корточек, – «любишь меня, полюби и собаку мою: собачёвина, лапу!»

Схватив Томку за ухо, ухо на нос натянул – на солёный, на мокрый, на песий:

– Породистый пойнтер; а шишка-то, шишка-то: мой собратан, – улыбнулся он вкривь на профессора, очень довольного ярким вниманием к псу, – «я – животное тоже, но я – совершенствуюсь; ты пока – нет».

И «поймал»: выражение сходства профессора с псом – в очертании носа и челюсти.

Киерко хвастал вниманьем к безделицам: мелочи он наблюдал; и потом соблюдал воедино; и так соблюденное людям бросал прямо в лоб; выходило же и интересно, и ярко; а память его походила на куль скопидома: оттуда все сыпались разные черточки, полуштришки, мелочишки: сказали б, что – отбросы; но, – из них Киерко строил свои непреложные выводы: даже казался порой воплощенным прогнозом, железной уликой; до срока – он медлил: натягивал завесь ленцы, с прибауточками да покряхтываньем; и ходил – с перевальцем.

Он делал, казалось, десятую долю возможного: вяло пописывал в «Шахматном Обозреньи» под разными подписями: «Цер», «Пук» и «Киерко»; звали же все его: Киерко, так он просил:

– Называйте же – ну-те – меня просто «Киерко»; по-настоящему длинно; и чорт его знает: «Цецерко-Пукиерко».

Делал десятую долю, а все прочие десять десятых пролеживал, как говорил, на диванчике – в доме напротив, стоящем средь пустоши очень большого двора: в трехэтажном, известкою белою крытым; там первый этаж занимали одни бедняки, а второй был почище. Здесь Киерко жил; и отсюда захаживал в шахматы биться он двадцать пять лет (холостым еще помнил профессора).

– Умная шельма Цецерко-Пукиерко: жалко – лентяй.

Иногда начинало казаться: за эту десятую часть ему жизнью отмеренных данных хваталися люди, – считая присутствие Киерко просто опорой себе, когда – все исчезало другое. Профессор заметил: когда он испытывал прихоть себя окружить атмосферою Киерко, – Киерко тут и звонился, являясь с лукавым уютом, как будто с минуты последнего их разговора лишь минуло двадцать минут.

Никому не мешал; он казался простым соблюдателем всяких традиций квартиры: с профессором игрывал в шахматы; с Надей разыгрывались дуэты (тащил он с собой тогда виолончель); с Василисой Сергевною спорил, доказывая, что и «Русская Мысль» [26] никуда не годится, и «Вестник Европы» [27]; с кухаркою даже солил огурцы; пыхал трубочкой, дергался правым плечом и носком, заложив за жилетиком палец – у самой подмышки; и здесь выколачивал пальцами дроби: смешливо и «киерко».

Вдруг – исчезал; не показывал носу; то снова частил: и профессорше даже казался проведчиком:

– Этот Цецерко, – скажу «а пропе», – он не пишет ли в «Искре»?

– Ах, Вассочка, что ты, – хихикал профессор. Однажды спросил:

– Расскажите мне, Киерко, что вы там, собственно…

Киерко, в губы втянувши отверстие трубочки – («пох» – вылетали клубочки), ответил ведь – чорт его драл – на вопрос затаенный:

– Собрания, совокупленья людские, – пох-пох, – запрещаются нашим законом…

Щемил левый глаз; и уткнулся бородкой и трубочкой под потолочек:

– У вас паутиночки: вам бы почистить тут надо. И свел всю беседу – к чему? К паутинке!

Сегодня профессор был Киерке рад; еще утром подумалось:

– Вот бы пришел к нам Пукиерко; мы поиграли бы в шахматы.

Он и пришел.

Сели: доску поставили, – передвигали фигурами:

– Ну-те-ка… Ферзь-то… А нового что?… Благосветлова – а!

– Беру пешку.

– Движения ждете воды? – И зрачок, как сверчок, заскакал по предметикам; Киерко им овладел:

– А что, если, – профессор продвинул фи гуру, – да нет: будет все, как и было.

– Он – ну-те – им нужен, – скривил ход коня, – сволокли рухлядь в кучу; и «сволочь» такую хранят: дескать – быт и традиция… Это ж попахивает миазмами: нет, я, вы знаете, я санитар, я… – «вы – ферзью?»

– Вы, Киерко, есть социалист.

– Как хотите; а вы «консерватор»? Нет, знаете – кто? – повертел он носком, вынул трубочку, ею стучал, чиркнул, фыркнул, вкурился: – «пох-пох» и – клубочки выстреливали.

– Дело ясное – ферзью.

– Вы есть анархист: разрушитель: перекувыркиваете математикой головы… Ну-те: да вас бы они уничтожили; вы и прикинулись, будто как все; совершенно естественно: там патриотика, всякое прочее; были ж «япошки»? Да что, – консерватором сделались: это, позвольте заметить, – как кукиш показанный: надо же жить математику – нуте… – вкурился и лихо откинулся, вздернувшись трубочкой, пальцы свои заложил за подтяжки, носок пустил «вертом»: