Александр Дюма - Кавалер Красного замка Страница 6

Привратника звали Аристид.

Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около восьми часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.

Поспешим добавить, что к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.

Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.

Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего и адресата.

В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.

Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.

— А, ты спишь, Брут, — сказал вошедший, — а отечество в опасности. Не стыдно ли?!

— Нет, Лорен, — со смехом отвечал Морис, — я не сплю, а мечтаю.

— Да, понимаю.

— А я так ровно ничего.

— Как же! А прекрасная Евхариса?

— О ком ты говоришь? Какая такая?

— Да ну та женщина!

— Какая?

— Женщина с улицы Сент-Онорэ, наткнувшаяся на патруль, одним словом, та неизвестная, за которую мы вчера вечером чуть не расплатились головами.

— Ах, да, — сказал Морис, который очень хорошо понимал, о чем хотел поговорить его друг, но прикидывался непонимающим, — та незнакомка!

— Ну кто же она?

— Не знаю.

— Хороша собой?

— Ну!.. — сказал Морис, презрительно сморщив губы.

— Какая-нибудь бедняжка, забывшаяся в любовном свидании.

…Какие слабые созданья!..

Везде, всегда любовь — вот в чем наши мечтания.

— Может быть, — проговорил Морис, которому эта мысль показалась сейчас до того отвратительной, что он лучше желал бы видеть незнакомку бунтовщицей, нежели влюбленной.

— А где она живет?

— Не знаю.

— Ну, полно, пожалуйста, ты не знаешь… Этого быть не может.

— Почему?

— Ведь ты ее провожал?

— Она ушла от меня на Мариинском мосту.

— Ушла от тебя! — вскрикнул Лорен со смехом. — Чтоб женщина так отделалась от тебя?

Когда же голубь сизокрылыйСпастись от ястреба умел?Когда же кролик тупорылыйПред диким волком не робел?

— Лорен, — сказал Морис, — приучишься ли ты когда-нибудь говорить так, как все? Меня дрожь пробирает от твоей ужасной поэзии.

— Как! Говорить, как все? Мне кажется, что я говорю лучше всех! Я говорю, как гражданин Дюмурье, — и прозой и стихами. Что касается моей поэзии, любезный, я знаю одну Эмилию, которая находит, что она не совсем дурна. Но вернемся к твоей.

— К моей поэзии?

— Нет, к твоей Эмилии.

— Разве у меня есть Эмилия?

— Ну, полно, полно! Видно, твоя серна обратилась в тигрицу и показала тебе зубы, а ты хоть не рад, да влюблен.

— Я влюблен! — сказал Морис, покачав головой.

— Да, ты влюблен.

Безумен тот, кто страсть скрывает!Кого он этим проведет?Амур все в сердце попадает,Юпитер промахи дает.

— Лорен, — сказал Морис и схватил ключ, который лежал на ночном столике, — объявляю тебе, что ты больше ни одного стиха не скажешь, потому что я заглушу его свистом.

— Ну, так давай поговорим о политике. Начну с того, что я затем и пришел. Знаешь ли ты новость?

— Слышал, что вдова Капета хотела улизнуть.

— Это что… пустяки.

— Что же еще?

— Знаменитый кавалер Мезон Руж в Париже.

— В самом деле? — вскричал Морис, вскочив с постели.

— Он, собственной персоной.

— Когда же он заявился?

— Вчера вечером.

— Как?

— Переодетый егерем национальной гвардии. Женщина, в которой подозревают аристократку, переодетую в простонародное платье, вынесла ему мундир за заставу. Какое-то время спустя они возвращались под руку, как ни в чем не бывало. Подозрение пробудилось в часовом только тогда, когда они уже миновали его; он вспомнил, что эта женщина прошла в первый раз с узлом и одна, а во второй — под руку с каким-то военным и без узла; это было нечисто. Он сразу подал сигнал, их пустились догонять. Но они исчезли в каком-то доме на улице Сент-Онорэ, дверь которого растворилась как бы по волшебству. Этот дом имел другой выход на Елисейские поля. Ну и прощай! Кавалера Мезон Ружа и его сообщницы как не бывало; дом сотрут с лица земли, владелец его погибнет на эшафоте, но это не помешает кавалеру начать свою попытку, которая не удалась в первый раз, месяца четыре тому назад, а во второй раз вчера.

— И его не арестовали? — спросил Морис.

— Как же!.. Лови-ка Протея, лови его, любезный. Ты знаешь, сколько бед перенес Аристей, гоняясь за ним.

Pastor Aristaeus fugiens Peneia tempe.

— Смотри, — сказал Морис, поднеся ключ к губам, — берегись!

— Сам ты берегись, черт возьми! На этот раз ты освищешь не меня, а Вергилия.

— Ты прав, и пока ты не будешь переводить его, я — ни слова. Но вернемся к кавалеру Мезон Ружу.

— Да, согласимся, что он рисковый человек.

— Как ни говори, чтоб предпринимать подобные штуки, надо много смелости.

— Или пылать сильной любовью.

— Неужели ты веришь, что кавалер влюблен в королеву?

— Верить не верю, а скажу, что и все. К тому же нет ничего мудреного, что она вскружила ему голову. Ведь носился же этот слух про Барнава!

— А ведь у кавалера должны быть соучастники в самом Тампле.

— Может быть:

Любовь смеется над преградойИ над каменной оградой.

— Лорен!

— Ах, виноват!

— Стало быть, ты веришь, как и все?

— Почему бы и нет?

— По-твоему, у королевы было двести обожателей?

— Двести, триста, четыреста. На это она была хоть куда. Я не говорю, чтоб она всех их любила; но они к ней были неравнодушны. Все видят солнце, но солнце не всех видит.

— Так ты говоришь, что кавалер Мезон Руж?..

— Я говорю, что его теперь ловят, и если он уйдет от республиканских ищеек, то он хитрая лиса.

— Что же предпринимает Коммуна?

— Она скоро издаст постановление, по которому вменено будет в обязанность прибить снаружи каждого дома список всех жильцов и жилиц. Это осуществление сновидений древних. Жаль, что в сердце человека нет отверстия, в которое всякий мог бы заглянуть и узнать, что в нем делается.

— О, превосходная мысль! — вскричал Морис.

— Что?.. Пробить отверстие в сердце?

— Нет… вывесить списки у ворот каждого дома.

В самом деле Морис подумал, что это средство поможет ему отыскать незнакомку или, по крайней мере, даст возможность обнаружить ее следы.

— Я уже бился об заклад, — сказал Лорен, — что это мера доставит нам сотен пять аристократов. Кстати, сегодня утром явилась к нам в клуб депутация волонтеров, под предводительством наших супостатов прошедшей ночи, которых я оставил совершенно пьяными. Они явились с гирляндами и венками, сплетенными из васильков.

— В самом деле! — воскликнул Морис со смехом. — А сколько их было?

— Человек тридцать; они все были выбриты, у каждого букет цветов в петлице. «Граждане клуба Фермопилов, — сказал вития, — как истинные сыны отчизны мы желаем, чтоб дружба французов не была потревожена каким-нибудь недоразумением, и потому мы снова пришли побрататься».

— Тогда?..

— Тогда мы опять стали целоваться, и многократно. Сделали Жертвенник отчизны из секретарского стола, на который поставили два графина с воткнутыми в них букетами цветов. Так как ты был герой праздника, то тебя три раза вызывали. Ты не отозвался, а так как надо было что-нибудь украсить венком, то увенчали бюст Вашингтона. Вот так совершился обряд.