Генрих Манн - Венера Страница 6

И в заключение своих грез она спрашивала себя:

— Ведь я не могу насладиться вами вполне, ведь в сладчайшей фиге, тающей на моем языке, скрывается сладость, которую я — если бы даже отдала за нее свою жизнь — могу только предчувствовать. Так не более ли глубокое сладострастие — закрыть глаза, как сделал тот, ушедший в монастырь!

Иногда она в своих прогулках доходила до моря. Ее знали в плодовых садах, на дне прибрежных долин и в лавровых рощах на хребтах холмов, где носился соленый ветер. Бегло проходила она мимо, как неожиданную усладу раздавая золото и любовь прекрасным существам, — и в изумлении, с блестящими глазами смотрели они ей вслед. Она, со своими высоко поднятыми волосами, полными плечами и узкими бедрами, казалась им заблудившеюся нимфой. Ее кожа сверкала, точно покрытая морской пеной. В ее следах, казалось, оставались хлопья ее.

Как-то раз она взяла с собой юного флейтиста. Это было утром; герцогиня видела их окна, как перед житницей, в красной осенней листве, на него, точно обезумевший от желания волк, напал крестьянин. Герцогиня грозила и приказывала до тех пор, пока он не оставил своей добычи, ворча, но укрощенный. Теперь юноша сидел в коляске у ее ног. Его мясистые губы были полуоткрыты; он не отрывал от нее страдальческого взгляда хрупкого животного, которое слишком много любили.

— Как заманчиво целовать его — и как сладко не делать этого. Не благодарен ли он за это мне, мне, которую он желает?

Вечером она лежала на покрытой длинными темными травами скале, нависшей над морем. Оно глядело на нее снизу тихими, призрачными глазами. Горы расплывались в вечерней дымке, корабли призрачно прорезывали ее, птицы, запутавшиеся в ней, казались серебряными. Она только что выкупалась; он накрыл ее покровом из красных цветов. Он стоял под ее скалой, приблизив свои губы к ее губам, и пел жалобную мелодию. Она начиналась высокой нотой, потом, спускаясь вниз, замирала на трех печальных, все повторявшихся звуках. Казалось, вся тяжесть скорби вечно длящегося блаженства обременяла ее.

— Тебе холодно? — спросила она. — Скоро зима… Как ты бледен! Скажи мне, ты бываешь иногда счастлив?

— Никогда, — слабо ответил он. — Ведь они любят меня все.

— А ты?

— Если бы я любил тебя? — сказал он, как будто обращаясь к самому себе. — Было бы мне хорошо? Был бы я счастлив?

Она положила свои губы на его и привлекла его в свои объятия, ласковая и мягкая. Он не сопротивлялся и весь дрожал. Она чувствовала сама среди горячего объятия трепет холода и веяние разрушения в полноте сладострастия.

Она еще спала; в комнату вбежала Фатма и с плачем разбудила ее.

— Бедный мальчик умер!

— Уже умер?

Они все любили его, пока он не умер.

Толстая женщина рвала на себе волосы, ломала руки и закатывала глаза.

— И зима уже наступает.

Герцогиня подошла к окну. Напротив, вокруг сарая, в котором стояло ложе юноши, с шумом прохаживался большой, золотисто-голубой павлин. К сараю торопливо подошла женская фигура, с закутанным лицом, с опущенной головой; она взобралась по приставленной лестнице; это была Фарида. Затем, прерывисто дыша, пришла девушка из соседнего именья. Показалась Эмина с покрасневшими веками. Подошли другие, служанки, пастушки, владельцы поместий, одни под вуалями, нерешительно, другие вне себя, громко говоря и жестикулируя; последней пришла Мелек. Они ждали у подножия лестницы; одна взбиралась наверх, убитая горем и страхом, другая возвращалась назад, просветленная благодарной скорбью, в последний раз осчастливленная созерцанием того, кого все они жаждали так часто, кто доставлял им удовольствие все лето, и кого они оплакивали теперь, когда стало холодно.

К ней в комнату вошел крестьянин.

— Ты довольна, госпожа?

— Чем?

Она осмотрелась.

Стены и пол были выбелены и чисто вымыты, на столе стояли цветы.

— Это ты сделал?

— Это сделала Аннунциата, она ждет во дворе, она хочет представиться тебе.

— Вот эта, что стоит у дверей? Она слишком толста, пусть не входит, от нее, верно, нехорошо пахнет.

Он закрыл дверь.

— Ты права, она немного слишком толста. Не то чтобы я имел что-нибудь против жирных женщин, но она уж чересчур жирна.

— Ну, служанкой это не мешает ей быть. Жениться тебе на ней ведь незачем.

— В том-то и дело. Я должен был жениться на ней… Да, пойми меня: чтобы получить ее землю. Это было необходимо.

— А! Она твоя соседка? И чтобы округлить свое имение, ты женился на ней, пока меня не было здесь?

Она смеялась, искренно развеселившись. Он опустил глаза, бормоча:

— Она слишком толста, я сознаюсь в этом. Мне нравятся ни худые, ни толстые, — как ты, прекрасная госпожа. Но надо иметь терпение. Будь довольна, тебе будут прислуживать лучше, чем до сих пор!

— Ну, все хорошо, раз вы сами довольны.

— Мы будем довольны все трое.

— Пока помоги мне уложить вещи или пошли мне служанку.

— Ты опять едешь к морю?

— Я еду в Неаполь, я буду там жить.

— Ты покидаешь меня? Я разгневал тебя — может быть, своей женитьбой?

— Нисколько. Я еще прежде решила это сделать.

Он преклонил одно колено и громко вздохнул.

— Не делай этого. Твой раб просит тебя.

— Это лишнее, встань.

Он вскочил на ноги и вцепился всеми десятью пальцами в свои лохматые волосы.

— Ты вводишь меня в беду! Ведь я обещал ей, что ты останешься здесь. Иначе она вовсе не взяла бы меня.

— Так я главное условие в вашей сделке? Ну, ничего, вот деньги. Она не выцарапает тебе глаз.

— Ты, может быть, не совсем довольна мной? — спросил он.

— Я всегда была довольна тобой.

Она вынула из портфеля пачку ассигнаций; его глаза сверкнули. Она наложила ему полные руки.

— Всегда довольна, — повторила она. — Поэтому ты и получаешь особое вознаграждение.

Она вспомнила, что часто видела его мертвецки пьяным, часто он возвращался с драк израненный и избитый врагами, завидовавшими его счастью, часто бывал тупым, упрямым, настоящим зверем — но никогда он не возмущался против нее. Он видел ее насмешливой, добродушной, страстной, веселой или совершенно чуждой, и всегда он смотрел на нее снизу вверх.

Он тихо вышел, потирая голову. Жене, которая подслушивала, он сказал:

— Она — госпожа, надо быть терпеливыми.

Но женщина бушевала целый день.

Вечером в ее комнату вошел Измаил-Ибн-паша.

— Какое удивительное совпадение, герцогиня, что вы едете в Неаполь.

— Как это?

— На днях — я получил известие — туда приезжает и король Филипп со своим министром.

— Наш Фили?.. С Рущуком, моим придворным жидом?

— Они самые. Кроме того, в Неаполе умер турецкий генеральный консул.

— Что вы говорите! И какой у вас торжественный вид, Измаил-Ибн. В черном сюртуке и лакированных башмаках — вы, старый крестьянин?

— Заметьте еще, что Порта собирается сделать значительный заем и при этом совершенно не сможет обойтись без содействия Рущука.

— И что же это все означает?

— Все это может означать только то, что одного вашего слова, герцогиня, министру Рущуку и заступничества великого финансиста перед оттоманским правительством достаточно, чтобы приговоренный к смертной казни и живущий в изгнании Измаил-Ибн-паша снова попал в милость к султану и был назначен генеральным консулом в Неаполе.

— Был назначен?

— Да, герцогиня, был назначен. И чтобы он получил обратно такую часть своего прежнего имущества, чтобы быть в состоянии прилично содержать своих четырех жен… Я был старым крестьянином и был доволен этим. Но вы видите, все напрасно. Судьба берет нас за руку и вертит кругом. В течение трех лет она позволила мне вести скромную деревенскую жизнь, теперь она снова обрекает меня свету и его утомительным почестям, Я покоряюсь.

В комнату, переваливаясь, вошла Фатма.

— Я тоже покоряюсь. Если бы мне было суждено это, как охотно я осталась бы здесь! В течение трех лет я почти не покидала этой виллы и своего дивана. Что мне из того, что я буду лежать на диване в мраморном зале? Я принцесса из княжеского дома, здесь, как и там. Не права ли я, прекрасная герцогиня?

— Совершенно.

— Другие жены паши происходят бог знает откуда и должны наряжаться. Я не обращаю на наряды внимания, пока они не приходят сами собой. Теперь у меня скоро будет новая кружевная накидка.

Она замечталась. В комнату впорхнули Эмина и Фарида; они болтали, смеялись и расточали поцелуи.

— Мы взяли бы его с собой! — вдруг сказали они и, плача, упали друг другу в объятия.

Чарующая фигура умолкшего флейтиста вдруг встала на пороге новых переживаний — и осталась за ним.

Герцогиня открыла дверь; от замочной скважины отпрянула голова крестьянки.

— Вы можете послать в Капую. Пусть мой экипаж и слуги будут завтра утром здесь.

— Госпожа герцогиня не уедет, — тотчас же сказала женщина дерзко-просительным тоном.