Менделе Мойхер-Сфорим - Фимка хромой Страница 6

Фишка обыкновенно ходил босиком, без кафтана, в одной лишь грубой заплатанной рубахе, в длинном замусоленном арбаканфесе и широких портках из толстого полотна со множеством складок. Занимался он тем, что в пятницу ходил по улице и выкрикивал: «Хозяева, в баню пожалуйте!» — а по средам: «Хозяюшки, в баню!» Летом, как только появлялись овощи, на улице слышался его шепелявый голосок: «Пожалуйте сюда! Вот молодой чеснок!» В бане он сторожил одежду, подавал шайку воды, мастерски укладывал грязное белье, подносил курильщикам уголек, перекидывая его из одной руки в другую, и получал за все это целых два, а то и три гроша. На этом основании Фишка считался причастным к лицам духовного звания и имел кое-какие права, как, например, — ходить вместе с извозчиками и банщиками к местным обывателям в праздники пурим и хануко за подаянием, приходить с этой компанией на семейные торжества у посетителей бани и получать рюмку водки с куском медового пряника, а в пасху ходить с сумой и собирать куски мацы.

Я очень хорошо знал Фишку, любил с ним беседовать, и слова его порой доставляли мне истинное удовольствие. Он вовсе не был таким отпетым дураком, каким казался. Каждый раз по приезде в Глупск я первым делом спешу в каменную баню прожарить одежду, чулки, попарить косточки на верхнем полке. Говорите что хотите, но это для меня самое большое удовольствие. Что, кажется, может быть лучше, чем пропотеть как следует? Уверяю вас, даже сейчас это доставило бы мне огромное удовольствие, если бы солнце не светило прямо в лицо.

— А ну-ка подвиньтесь, реб Алтер! Подвиньтесь, пожалуйста, еще немного! О! Вы, я вижу, здорово потеете, не сглазить бы! А ну-ка подвиньтесь еще малость. Вот так, так!

— Да ладно! Хватит! — сердится Алтер. — Лежу, кажется, хорошо. Не тяните, прошу вас, за душу. Рассказывайте покороче.

— Не торопитесь, реб Алтер! День еще велик! — отвечаю я и продолжаю рассказывать.

Когда я несколько лет тому назад, будучи в Глупске, увидал издали на улице Фишку, я попросту не мог прийти в себя от изумления. Мой Фишка, гляжу, ковыляет на своих хромых ногах, одетый щеголем — в новенький черкасский кафтан, в новые ботинки и чулки. На голове большой плисовый картуз, а на груди новая, из-под иголочки манишка из туго накрахмаленного ситца в больших красных цветах! «Что бы это могло значить? — думаю я. — Может быть, община все-таки избрала его «холерным женихом»?» Но в Глупске в тот год холеры не было. Вы, может быть, подумаете, что там почистили реку, убрали с улиц смрадные кучи и дохлых кошек или домовладельцы постановили, наперекор древнему обычаю, больше не выбрасывать мусора и не выливать помоев перед самым носом у своего дома? Боже упаси! Как можно заподозрить еврейскую общину в таких делах? Просто обошлось каким-то чудом… Правда, люди и тогда жаловались на животы и помаленечку умирали, но это было просто легкое поветрие. Приписывали его свежим огурцам. Изголодавшаяся беднота набросилась на молодые овощи… Однако, слава богу, обошлось… Но не в этом суть.

Тем временем, пока я раздумывал и удивлялся, Фишка исчез. А у меня в ту пору как раз поясница, не тем будь помянута, разыгралась, колики одолели. Давненько крови себе не пускал, банок не ставил, за несколько месяцев всего-навсего какой-нибудь десяток пиявок поставил!.. Вот я и решил на следующий день обязательно отправиться пораньше в баню, провести там несколько часов и уж заодно хорошенько выведать там про все… Не только насчет Фишки, но и насчет иных важных дел: политики, разных слухов и всего, что творится на свете и в городе. Ведь это единственное место, где человек может разузнать кое-что, выложить, что у него на душе, и полакомиться кое-чем у других. В бане узнаешь множество всяких секретов, там заключаются сделки, а сутолоки там даже больше, чем на ярмарке. Стоит заглянуть туда в пятницу, — вот когда там интересно: в одном углу сидят цирюльники со своими причиндалами, вокруг них множество народу. Один цирюльник бреет голову, другой полосует бритвой спину, одному ставят банки, у другого снимают их, и еврейская кровь рекой льется по полу, под ногами у людей, смешиваясь с листьями от веников и сбритыми волосами. Свечка цирюльника оплывает, брызжет, сердито фыркает, разгорается причудливым зловещего цвета пламенем… По стенам, под потолком, возле печи развешано, как в крупнейшем магазине, много всякого платья: рубахи, чулки, всякого рода арбаканфесы, всех видов исподники, фуфайки, кафтаны, круглые стеганые шапки.

С верхнего полка доносятся крики. Одни лежат обессиленные, кряхтят и стонут, другие вооружены веничками и кричат: «Ради бога, родненькие! Смилуйтесь, поддайте пару!» Баня остывает, все кричат, но никто и руки не протянет, чтобы плеснуть ведерко воды на горячие камни, пока не отыщется какой-нибудь озорник и не нагонит жару, как в пекле, хоть задохнись. Два изможденных еврея ссорятся из-за шайки, вырывают ее друг у друга из рук и ругаются как очумелые. Тощий меламед, который бродит как неприкаянный без посудины, примиряет их, — и все втроем макают свои замусоленные тряпки и моются из одной шайки. Почетные места занимает знать: тут сидят богачи, солидные люди. Они беседуют о делах, о серьезных вещах: о таксе на мясо, о нынешних озорниках, о рекрутском наборе, о выборах гласных, о выборах раввина, о том о сем, о новом полицмейстере. К ним смиренным котенком подсаживается какой-нибудь почтенный обыватель и заводит разговор о талмудторе, о новых гонениях на евреев, о разных греховных деяниях в городе и при этом нашептывает что-то каждому по секрету… Вдруг подходит какой-нибудь ловкий парень, который метит в гласные, и с льстивой улыбочкой приглашает на верхний полок самого почтенного и авторитетного домохозяина, которого он намерен лично, собственной персоной, попарить с шиком, как следует. Почтенный обыватель, который тоже метит на какую-нибудь должность и жаждет лакомого кусочка, ухватывается за эту идею и с поклоном и льстивой улыбочкой приглашает на полок кого-либо другого из знати. Все забираются на верхний полок, веники взлетают, и сделки заключаются… Благодаря знатным людям жарища в бане становится невыносимой, и все от мала до велика хватаются за свои шайки. Народ стонет, охает, восторгается, и вот тогда-то я забираюсь высоко-высоко в уголок, один-одинешенек, и принимаюсь парить косточки на чем свет стоит.

— Ах, реб Алтер, подвиньтесь! Ну хоть немножечко, вон туда к северу!

Алтер укоризненно смотрит на меня, пожимает плечами и произносит:

— Н-на! Н-на!..

— Погодите немного, — успокаиваю я. — Что за спешка? Сейчас, сейчас! Дайте только передохнуть.

6

Алтер что-то долго возился с мундштуком, который был безнадежно забит. Затем он, досадуя и проклиная, отвинтил чубук, вставил вместо мундштука гусиное перо, снова закурил и выпустил, как из трубы, целое облако дыма. Я слегка расправил старые кости и продолжал свой рассказ:

— На другой день я пришел в баню заблаговременно, задолго до того, как народ стал помаленечку собираться. Банщик Берл сидел в сенях на скамье среди шаек, составленных пирамидкой, и вязал веники, просматривая листья с таким серьезным видом, с каким хозяйки перебирают горох. Неподалеку у печки стоял сторож Ицик, человек с окладистой бородой, который вот уже лет тридцать только тем и занимается, что смотрит сложа руки на узлы с вещами, говорит каждому при выходе «с легким паром!» и таким образом добывает себе пропитание. Он громко зевал, потягиваясь всем телом, подсчитывая, сколько потребует жена его, чтоб справить субботу, и, беседуя с Берлом насчет нынешних скудных заработков, высмеивал каждого посетителя в отдельности, всех под орех разделывал: этот, мол, такой, а тот — сякой, перевелись, мол, прежние люди и баня уж не та, что прежде. Бывало, меньше алтына и сквалыга не даст, а нынче… Ицик сплюнул и закончил: «Нынче пропади они пропадом все вместе!..»

Берл и Ицик встретили меня очень радушно: давненько-таки не видались, а я считался у них желанным гостем. Разговорились о разных вещах, и тут я вспомнил о Фишке. Где, спрашиваю, наш Фишка?

— Фишка! — говорит Берл, потряхивая веником. — Эге-ге! Фишка в люди вышел: женат, счастлив дальше некуда!

— Фишка! — подхватывает Ицик и качает головой. — Фишка нынче барином стал! Дай бог всякому… Ну, Фишка! Он о таком счастье никогда и не мечтал.

И бот что рассказал мне под конец банщик Берл:

— Однажды в четверг, под вечер, затопил это я все печи, здорово устал от работы и прилег с нашей братией в бане на скамьях — дух перевести. Кроме нас, лежали, растянувшись, еще несколько бездельников, проживающих тут. И вот лежим это мы спокойно, покуриваем, оживленно беседуем — и вдруг слышим: кто-то подкатил к самой бане. Ну, что ж, подкатил так подкатил, не все ли равно? Не успели мы, однако, оглянуться, как входят три здоровенных молодца и все в один голос:

— Добрый вечер, друзья! Где Фишка? Давайте сюда Фишку!..