Альфред Мюссе - Мими Пенсон Страница 6

— Уверяю вас, сударь, она уже с час как ушла, — продолжала настаивать привратница.

— А в какую церковь она пошла?

— К святому Сульпицию, как обычно. Она не пропускает ни одного дня.

— Да, да, знаю, она богомольна, но то, что она сегодня вообще вышла из дому, кажется мне очень странным.

— Да вот и она сама, сударь. Поглядите, вот она огибает угол.

Действительно, мадмуазель Пенсон возвращалась домой из церкви. Завидев ее, Марсель тотчас бросился к ней, до того ему не терпелось посмотреть, как она одета. Вместо платья на ней была нижняя юбка из темного ситца, полуприкрытая зеленой саржевой занавеской, которую Мими с грехом пополам превратила в шаль. Из этого странного наряда, который, однако, благодаря своему темному цвету не привлекал внимания, выглядывали очаровательная головка в белом чепчике и маленькие ножки в высоких башмачках. Мими Пенсон так ловко и непринужденно., завернулась в свою занавеску, что та действительно стала похожа на старую шаль, и бахрома почти не была видна. Словом, Мими нашла способ казаться привлекательной даже в этом тряпье и лишний раз доказала, что хорошенькая женщина, всегда хороша.

— Как вы меня находите? — спросила она у молодых людей, слегка раздвигая занавеску и приоткрывая тонкую фигурку, стянутую корсетом. — Этот пенюар я получила сегодня утром от Пальмиры.

— Вы прелестны, — сказал Марсель. — Честное слово, никогда бы не поверил, что оконная шаль может быть так к лицу.

— Правда? — спросила Мими. — Но я, кажется, похожа на сверток.

— На сверток из роз. Я даже жалею, что принес вам ваше платье.

— Мое платье? Откуда вы его взяли?

— Оттуда, где оно было, надо полагать.

— И вы его освободили из рабства?

— Бог мой, конечно, я заплатил за него выкуп. Вы не рассердитесь на мою дерзость?

— Ничуть. И в долгу я не останусь. И совсем не прочь повидаться с моим платьем. Сказать по правде, мы уже давно живем вместе, и я незаметно к нему привязалась.

Продолжая болтать, Мими Пенсон легко взбежала на пятый этаж, и они все вместе вошли в ее каморку.

— Но я отдам вам платье только при одном условии, — сказал Марсель.

— Вот еще новости! Наверно, какая-нибудь глупость. Знать не знаю никаких условий.

— Но я побился об заклад! — настаивал Марсель. — Вы должны честно сказать, почему вы заложили платье.

— Сперва я его надену, — ответила гризетка, — а затем вы получите мое «потому». Но если вы не желаете дожидаться в шкафу или на крыше, пока я оденусь, то придется вам, как Агамемнону, закрыть лицо.

— За этим дело не станет, — сказал Марсель. — Мы порядочнее, чем вы думаете. Я и одним глазком не взгляну.

— Погодите, — сказала мадмуазель Пенсон. — Я вам, разумеется, вполне доверяю, но народная мудрость гласит, что береженого бог бережет.

С этими словами она сбросила с себя занавеску и осторожно прикрыла ею обоих друзей, так что они очутились в полной темноте.

Не шевелитесь, — приказала она им. — Через минуту я буду готова.

— Берегитесь! Если в занавеске есть хоть одна дырочка, я ни за что не отвечаю. Вы не пожелали поверить нам на слово, значит, мы свободны.

— Мое платье, к счастью, тоже. И моя персона — тоже, — добавила она, смеясь и сбрасывая занавеску на пол. — Бедное мое платьице! Оно мне кажется совсем новым. И до чего же приятно снова в него влезть.

— А ваша тайна? Вы нам откроете ее сейчас? Скажите же правду, мы не проболтаемся. Почему и зачем такая благонравная, степенная, добродетельная и скромная особа, как вы, в один прием распрощалась со всем своим гардеробом?

— Почему, почему?.. — заколебалась Мими Пенсон, потом подхватила студентов под руки и, толкнув к двери, сказала: — Пойдемте, я вам покажу.

Как и предполагал Марсель, она повела их на улицу Эперон.

Марсель выиграл пари. И четыре франка и кусок пирога, вместе с остатками цыпленка, лежали на столе у Ружет.

Больная чувствовала себя лучше, но все еще лежала в постели, и как ни велика была ее признательность неизвестному благодетелю, она, однако, попросила подругу передать студентам, что просит прощения, но принять их не может.

— Узнаю Ружет, — сказал Марсель. — Даже умирая на соломе в своей мансарде, она все-таки будет разыгрывать герцогиню перед собственным кувшином с водой.

Посмеиваясь над гордостью и скрытностью, которые столь удивительным образом свили себе гнездо под самой крышей, друзья нехотя побрели домой, так и не повидав Ружет.

По окончании лекций на медицинском факультете они вместе пообедали и пошли погулять на Итальянский бульвар.

— В конце концов, — рассуждал Марсель, покуривая сигару, выигранную утром, — тебе придется согласиться со мной в том, что эти бедные создания заслуживают любви и даже уважения. Посмотрим на вещи здраво, с философской точки зрения. Когда малютка Мими, которую ты так осуждал, отдала свое платье, разве она не совершила поступка более достойного, более похвального, более, осмелюсь сказать, христианского, чем добрый король Роберт, который позволил бедняку срезать бахрому со своего плаща? Во-первых, у доброго короля Роберта было, невидимому, множество плащей, а во-вторых, история повествует, что он сидел за столом, когда нищий подполз к нему на четвереньках и срезал ножницами золотую бахрому с королевского одеяния. Королева была разгневана, а достойный монарх действительно простил похитителя; но, быть может, он просто сытно пообедал? Подумай, как далеко ему до Мими. Мими, конечно, сама сидела голодная, когда узнала о злоключениях Ружет. Будь уверен, что кусок пирога, припрятанный с вечера, должен был пойти ей на завтрак. Но как она поступает? Вместо того чтобы позавтракать, она идет к обедне и в этом опять по меньшей мере уподобляется королю Роберту, который был весьма благочестив и тратил время на церковное пение вместо того, чтобы мешать норманнам бесчинствовать. Король Роберт жертвует бахромой, но плащ остается у него. А Мими вовсе отдает папаше Кадедису свое платье — поступок неоценимый, потому что Мими — женщина молодая, хорошенькая, кокетливая и бедная. И заметь, это платье ей необходимо, чтобы пойти в мастерскую и заработать себе на хлеб насущный. Таким образом, она не только отказывается от пирога, который уже собиралась съесть, но и добровольно лишает себя обеда. Припомним также, что папаша Кадедис отнюдь не нищий и не ползает на четвереньках под столом. Невелика жертва короля Роберта, отказавшегося от бахромы, которая все равно была отрезана и, быть может, так криво, что ее нельзя было уже пришить. А бедняжка Мими, не ожидая, пока у нее украдут платье, сама стаскивает с собственной персоны этот наряд, более драгоценный, более полезный, чем мишура всех парижских позументщиков. Она выходит на улицу, прикрывшись занавеской, но будь уверен, что, кроме церкви, она в таком виде никуда бы не пошла. Лучше она согласится отрезать себе руку, чем пройдется таким пугалом по Люксембургскому саду или Тюильри. Она осмеливается показаться только богу, потому что привыкла ежедневно в этот час молиться ему. Поверь мне, Эжен, когда Мими, завернувшись в занавеску, идет по площади Сен-Мишель, по улицам Турнон и Пти-Лион, где ее знает каждый, — в этом больше мужества, смирения и истинной веры, чем в гимнах доброго короля Роберта, которого превозносят все, начиная с великого Боссюэ и кончая пошлым Анкетилем, тогда как Мими умрет в безвестности у себя на пятом этаже между цветочным горшком и рабочей корзинкой.

— Тем лучше для нее, — сказал Эжен.

— Если продолжать сравнения, то я мог бы провести параллель между Муцием Сцеволой и Ружет. Ты ведь не думаешь, что римлянину времен Тарквиния труднее было пять минут подержать руку над раскаленной жаровней, чем современной гризетке сутки поститься? Ни тот, ни другая не кричали, но разбери, по каким причинам. Муций — в военном стане, пред лицом этрусского короля, на жизнь которого он покушался; он позорно промахнулся, его окружает стража. Что же он придумывает? Красивый жест. Чтобы им сперва восхитились, а потом уж повесили, он решает подпалить себе кулак над головешкой (ибо нет никаких оснований предполагать, что угли были раскаленные или что кулак сгорел дотла). Тут благородный Порсенна, потрясенный таким бахвальством, прощает его и отпускает домой. Можно побиться об заклад, что у вышеназванного Порсенны, способного на подобное великодушие, доброта была написана на лице и что Сцевола жертвовал рукой не без расчета спасти голову. Ружет, напротив, — терпеливо выносит самую страшную и самую медленную пытку — пытку голодом; при этом на нее никто не смотрит. Она одна на своем чердаке, ею не восхищаются ни Порсенна, то есть барон, ни римляне, то есть соседи, ни этруски, то есть заимодавцы, ни даже жаровня, потому что печка ее погасла. Что же заставляет ее страдать в молчании? Во-первых, несомненно, тщеславие, но это, впрочем, свойственно также Муцию; во-вторых, душевное величие, которое и составляет ее заслугу: ведь она именно для того и сидит за запертой дверью, чтобы люди не узнали о ее мучениях, не прониклись сочувствием к ее мужеству, чтобы ее подруге Пенсон, в доброте и преданности которой она уверена, не пришлось, как это в конце концов и случилось, пожертвовать для нее своим платьем и своим пирогом. Муций, на месте Ружет, тоже сделал бы вид, что безмолвно умирает, но выбрал бы для этого перекресток или подъезд кухмистерской. Его молчаливая и великолепная гордость была бы просто деликатным способом выпросить у окружающих стакан вина и корку хлеба. Правда, Ружет попросила луидор у барона, которого я попрежнему сравниваю с Порсенной. Но не кажется ли тебе, что у барона в отношении Ружет есть какие-то особые обязательства? Это увидел бы самый непроницательный человек. Впрочем, как ты разумно заметил, барон мог оказаться в деревне, и тогда Ружет погибла бы. Не вздумай отделаться от меня пустым возражением, которым всегда пытаются умалить женский героизм, — что женщина не сознает опасности и ходит над пропастью, как кошка по карнизу. Ружет знает, что такое смерть: она встретилась с нею однажды лицом к лицу на Иенском мосту, когда пыталась утопиться. На мой вопрос, очень ли она мучилась, она ответила, что нет, она ничего не чувствовала, пока ее не начали вытаскивать; но потом лодочники, тянувшие ее за ноги, ободрали ей, как она выразилась, всю голову о борт лодки.