Ричард Олдингтон - Ничей ребенок Страница 6

«БЕШЕНЫЙ УСПЕХ АМЕРИКАНЦА В ЛОНДОНСКОМ АРИСТОКРАТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ

ШАРЛЕМАНЬ КОКС, ЗНАМЕНИТЫЙ МУЗЫКАНТ ИЗ ОГАЙО,

ГЛАВА НОВЕЙШЕГО НАПРАВЛЕНИЯ В МУЗЫКЕ,

ЖЕНИТСЯ НА ЮНОЙ АНГЛИЙСКОЙ АРИСТОКРАТКЕ

«Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО СТАЛА ГРАЖДАНКОЙ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ.

МОЙ МУЖ — КОСМИЧЕСКАЯ СИЛА», — ЗАЯВИЛА МИССИС КОКС.

«Весь фешенебельный Лондон взволнован браком между мистером Шарлеманем Коксом и чрезвычайно популярной в высшем английском обществе красавицей Офелией Доусон из старинной родовитой семьи военного. Ходят слухи, что молодые английские аристократы недовольны тем, что еще одна прославленная красавица отдала руку и состояние сыну Нового света. Наш лондонский корреспондент взял интервью у сияющей счастьем новобрачной в тот момент, когда она садилась в поезд, увозивший ее с мужем за границу (куда именно — точно неизвестно), чтобы провести там безмятежный медовый месяц. В ответ на вопрос корреспондента, не слишком ли опечален лондонский высший свет тем, что она сменила английское подданство на американское, миссис Кокс сказала: «Все это пустяки. Я горжусь тем, что я теперь американка, ведь мой муж американец, а я горжусь своим мужем. Я не сомневаюсь, что наступит день, когда весь мир признает его гений».

Мистер Шарлемань Кокс более широко известен в Европе, нежели у себя на родине, где музыкальные критики еще не осознали до конца, что в лице Шарлеманя Кокса Америка подарила миру музыкального гения, который смело может соперничать с крупнейшими европейскими композиторами. В прошлом году мистер Кокс исполнял отрывки из своей замечательной оперы перед большой и восторженной лондонской аудиторией, единодушно признавшей его как яркую и оригинальную творческую личность. Мистер Шарлемань Кокс отличается той многосторонностью, которой всегда бывает отмечена высшая степень гениальности. Помимо талантливых музыкальных произведений, он создал труды по вопросам прошлого и будущего музыки и в настоящее время работает над книгой огромного значения: она взорвет всю старую концепцию искусства и откроет новую эру культурного прогресса. Мистеру Шарлеманю Коксу двадцать шесть лет. Он прибыл в Европу из Огайо два года тому назад, проездом ненадолго остановившись в Нью-Йорке. По внешности мистера Кокса можно принять скорее за университетского спортсмена, чем за музыканта, какими принято их представлять себе. Он высокого роста, хорош собой и ходит с тростью. Мистер Шарлемань Кокс…»

II

— Ваша дивизия где-то на Сомме, — терпеливо разъяснял комендант железнодорожной станции. — Вчера они были в деле, а где они теперь, одному господу богу ведомо. Станция снабжения снова в Бапоме. Вам лучше всего съездить туда и еще раз навести справки. Тамошний комендант должен знать, он вам скажет.

— Ладно, съезжу, — сказал я. — Спасибо.

Платформа была забита людьми — многие возвращались из отпуска, еще больше было офицеров и очень много солдат, выписавшихся из госпиталя. Внезапно чья-то рука крепко хлопнула меня по плечу, и развеселый голос сказал:

— Привет, Брэйзуэйт, старина!

Я обернулся и тотчас узнал Рэндла в новом, выигрышном для него облике американского пехотного офицера.

— Привет, Рэндл! Вот уж никак не ожидал встретить вас здесь!

— Куда направляетесь?

— Опять на передовую, черт бы ее побрал, куда же еще, — ответил я мрачно. — А вы что здесь делаете?

— Только что вернулся — ездили на инструктаж в расположение британских войск в секторе Бетюн. Отличные ребята, ей-богу! Приняли нас с распростертыми объятиями как родных братьев и общелкали меня в покер на пятьдесят пять долларов. Теперь держим путь в Бапом.

— И я туда же.

— Так едем вместе, сейчас же едем!

Через секунду я уже знакомился с группой молодых американских офицеров, одетых в новенькую с иголочки форму и полных боевого задора — точь-в-точь как наши ребята до операции на Сомме. Не знаю, быть может, им хотелось отблагодарить в моем лице всех английских солдат, но они приняли меня действительно как родного брата, сердечно жали руку, говорили комплименты британской армии, затащили в вагон, на котором значилось: «Только для американских офицеров», предложили одновременно с десяток фляг и набили мне карманы шоколадом. Комендант заглянул в окно вагона.

— Посторонним здесь быть не полагается, вагон только для американских офицеров.

— Ко всем чертям! Это мой брат, двоюродный — понимаете? Два года с ним не виделся! — крикнул Рэндл. — Ведь ты с Миссури, браток, так ведь? Ну что ж молчишь — скажи ему!

— Ну, ясно, — сказал я, — а то как же!

— Дайте ему виски, — предложил кто-то.

— Ладно, отвечать будете сами! — крикнул мне комендант, уходя.

— А, ко всем чертям! — огрызнулся Рэндл.

Я приободрился и повеселел среди этих задорных юнцов, полных иллюзий относительно войны, — я не старался омрачить эти иллюзии. И ни бахвальства, ни самоуверенно-снисходительного тона, о которых меня предупреждали, — ничего этого я здесь не заметил. Напротив, радушие их не знало границ, и мне даже стало неловко от их чрезмерной почтительности — для них я был ветеран, покрытый рубцами войны. Вскоре все они один за другим улеглись спать, а мы с Рэндлом пустились в разговоры. Порешив на том, что война протянется еще года три (шел сентябрь восемнадцатого года), и установив прочный и справедливый мир на основе «четырнадцати пунктов»,[20] мы заговорили о Лондоне и о людях, которых оба знали в те бесконечно далекие времена.

— А как наш старый приятель Кокс? — спросил я. — Вот уже несколько лет, как я о нем ничего не знаю. Может быть, он тоже где-нибудь здесь?

— Как бы не так! — сказал Рэндл. — Последний раз, когда я слышал о нем, он был в Лондоне — поднял там страшную шумиху, всем навязывал свой идиотский бред о будущем искусстве.

По его тону я понял, что Рэндл пересмотрел свое мнение о гениальном мистере Коксе.

— Пожелаем ему удачи, — сказал я. — Готов снять шляпу перед каждым, кто в такое время ухитрился остаться в стороне и не дал вовлечь себя в эту кашу. А он, видно, головы не вешает, если воображает, что еще осталось будущее для чего бы то ни было, особенно для искусства.

— Он действует мне на нервы, — сказал Рэндл решительно.

Вспомнив интимные подробности, которые поведал мне о себе Кокс, я в простоте душевной спросил:

— Теперь у него, наверное, уже большая семья?

Рэндл вытаращил на меня глаза.

— Вы что, смеетесь?

— Почему смеюсь? Кокс мне рассказывал, что он необыкновенно плодовит и оттого у него вечные неприятности с дамами. Да вы и сами говорили, что он настоящий Лотарио.

Рэндл насмешливо хмыкнул.

— Ах, чтоб ему! Да это самое бессовестное вранье; так вот и околпачивают простофиль вроде нас с вами. Боже ты мой, какими мы были тогда идиотами! Ладно, пока нас прижимает немец, доверим будущее искусство Шарлеманю Коксу. Но если будущее человечества заключено в чреслах мистера Кокса, земной шар очень скоро превратится в необитаемую пустыню.

— Да нет, не может быть! — воскликнул я. — Вы действительно хотите сказать, что Кокс…

— Уж поверьте мне, мой милый, — произнес Рэндл торжественно. — С мистером Шарлеманем Коксом род Коксов угаснет навеки…

— Ах, черт возьми! — только и мог сказать я на это, и разговор наш перешел на другую тему.

Сколько ни роюсь я в памяти, никак не могу установить дальнейшую связь между «Великой войной» и мистером Коксом. Я не сомневаюсь, что и у него был свой фронт и он отважно бился за свое дело: спасал мир, чтобы можно было и дальше «показывать товар лицом». Да, признаюсь, на протяжении многих лет мыслям о мистере Коксе было отведено в моей голове прямо-таки оскорбительно ничтожное место. Сказать по правде, я о нем и не вспоминал. Но комета гения не исчезла, она только отдалилась от меня в космическом пространстве: несколько лет спустя после окончания войны ей предстояло вновь озарить светом небо моей скромной планетки.

Среди моих знакомых был один молодой человек, Фрэнк Марстон, только что с университетской скамьи. Родители его, давнишние друзья нашей семьи, естественно, беспокоились за сына, потому что он «сбился с пути и пропадает в Блумсбери», — во всяком случае, так они полагали. Они просили меня «присмотреть за мальчиком и повлиять на него» — не знаю уж, что под этим подразумевалось, — и «заставить его взяться за ум»: вероятно, им хотелось, чтобы я уговорил его поступить на службу. Заниматься его нравственным воспитанием я решительно отказался, но охотно пообещал побеседовать с ним и выяснить его взгляды. И хотя я вскоре увидел, что Фрэнк действительно приобрел неприятную эстетскую манерность, я убедился также, что свою зеленую гвоздику он носит как-то по-своему.[21] Как оказалось, он познакомился с великим непризнанным гением, человеком эксцентричной внешности, но сверхчеловеческой силы — только вот его заслоняют от мира зависть и глупость его собратьев. Я согласился, что все это вполне возможно, если он и в самом деле необыкновенно талантливая личность, и Фрэнк, приняв чрезвычайно загадочный вид, предложил мне сводить меня в храм на поклонение его богу. Судите сами, каково было мое изумление, когда Фрэнк назвал мне имя бога и это оказался не кто иной, как Шарлемань Кокс!