Собрание сочинений в 9 тт. Том 5 - Уильям Фолкнер Страница 6

— Боюсь, — сказал Ринго.

— Что ты там, Баярд? — донесся голос бабушки. — Лувиния!

Вдвоем мы взялись за приклад и дуло, как берутся за бревно.

— Или освобождаться хочешь? — сказал я. — Чтоб тебя свободным делали?

Мы бегом потащили ружье, как бревно. Пробежали рощицей, упали у опушки за куст жимолости — и тут из-за поворота вышла эта лошадь. А больше мы уж ничего не слышали — потому, быть может, что дышали шумно или что не ожидали больше ничего услышать. Мы и не глядели больше; были заняты тем, что взводили курок. Мы уже взводили его раньше раза два, когда бабушки в кабинете не было и Джоби входил, снимал ружье для проверки, для смены пистона. Ринго поставил ружье стоймя, я взялся повыше за ствол обеими руками, подтянулся, обхватил ложе ногами и сполз вниз, давя телом на курок, пока не щелкнуло. Так что глядеть нам было некогда; Ринго нагнулся, уперев руки в колени, подставляя спину под ружье, и выдохнул:

— Стреляй сволочугу! Стреляй!

Мушка совпала с прорезью, и, закрывая от выстрела глаза, я успел увидеть, как янки вместе с лошадью застлало дымом. Грянуло, как гром, дыму сделалось как на лесном пожаре, и ничего не вижу кроме, только лошадь ржанула, визгнула пронзительно, и ахнул Ринго:

— Ой, Баярд! Да их целая армия!

4

Мы словно никак не могли достичь дома; он висел перед нами, как во сне, парил, медленно вырастая, но не приближаясь; Ринго несся за мной следом, постанывая от испуга, а позади, поодаль — крики и топот копыт. Но наконец добежали; в дверях — Лувиния, на этот раз в отцовой шляпе, рот открыт, но мы не останавливаемся. Вбежали в кабинет — бабушка стоит у поднятого уже кресла, приложив руку к груди.

— Мы застрелили его, бабушка! — выкрикнул я. — Мы застрелили сволочугу!

— Что такое? — Смотрит на меня, лицо стало почти того же цвета, что и волосы, а поднятые выше лба очки блестят среди седин. — Баярд Сарторис, что ты сказал?

— Насмерть застрелили, бабушка! На въезде! Но там их вся армия, а мы не видели, и теперь они скачут за нами.

Она села, опустилась в кресло как подкошенная, держа руку у сердца. Но голос ее и теперь был внятен и четок:

— Что это значит? Отвечай, Маренго! Что вы сделали?

— Мы застрелили сволочугу, бабушка! — сказал Ринго. — Насмерть!

Тут вошла Лувиния — рот все так же открыт, а лицо точно пеплом присыпали. Но и без этого, но и самим нам слышно, как на скаку оскальзываются в грязи подковы и один кто-то кричит: «Часть солдат — за дом, на черный ход!» — и они пронеслись в окне мимо — в синих мундирах, с карабинами. А на крыльце топот сапог, звон шпор.

— Бабушка! — проговорил я. — Бабушка!

У всех у нас словно отнялась способность двигаться; застывши, мы глядим, как бабушка жмет руку к сердцу, и лицо у нее как у мертвой и голос как у мертвой:

— Лувиния! Что ж это? Что они мне говорят такое?

Все происходило разом, скопом — точно ружье наше, грянув, взвихрило и втянуло в свой выстрел все последующее. В ушах моих еще звенело от выстрела, так что голоса бабушки и Ринго и мой собственный доносились как бы издалека. И тут бабушка произнесла: «Быстро! Сюда!» — и вот уже Ринго и я сидим на корточках, съеженно прижавшись к ее ногам справа и слева, и в спину нам уперты кончики полозьев кресла, а пышный подол бабушкин накрыл нас, как шатер, — и тяжелые шаги, и (Лувиния рассказывала после) сержант-янки трясет нашим ружьем перед бабушкой.

— Говори, старушка! Где они? Мы видели — они сюда вбежали!

Нам сержанта не видно; упершись подбородком себе в колени, мы сидим в сером сумраке и в бабушкином запахе, которым пахнет и одежда, и постель ее, и комната, — и глаза у Ринго точно блюдца с шоколадным пудингом, и мысль у нас одна, наверно, у обоих: что бабушка ни разу в жизни не секла нас ни за что другое, кроме как за ложь, пусть даже и не сказанную, пусть состоящую лишь в умолчанье правды, — высечет, а затем поставит на колени и сама рядом опустится и просит Господа простить нас.

— Вы ошибаетесь, — сказала бабушка. — В доме и на всей усадьбе нет детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.

— И этого ружья вы тоже знать не знаете?

— Да. — Спокойно так сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на самом краю, чтобы подол скрывал нас совершенно. — Если не верите, можете обыскать дом.

— Не беспокойтесь, обыщем… Пошли ребят наверх, — распорядился он. — Если там двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи, чтоб прочесали сарай и домишки.

— Вы не найдете запертых дверей, — сказала бабушка. — И позвольте мне спросить хоть…

— Без вопросов, старушка. Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.

— Жив ли… — Речь угасла было, но бабушка точно розгой заставила собственный голос продолжить: — Тот… в кого…

— Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!

— При… пришлось… при… стрелить…

Что такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в этот миг его все втроем воплощали.

— Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк поставил на него — на то, что в воскресенье он обскачет…

Он продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга в сером полумраке — и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:

— И, значит… они не… О, слава Господу! Благодаренье Господу!

— Мы не… — зашептал Ринго.

— Тсс! — прервал я его. Потому что без слов стало ясно, и стало возможно дышать наконец, и мы задышали. И потому, наверно, не услышали, как вошел тот, второй, — Лувиния нам описала его после, — полковник с рыжей бородкой и твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в кресле, на руку ее, прижатую к груди, и снял свою форменную шляпу.

Но обратился он к сержанту:

— Это что тут? Что происходит, Гаррисон?

— Они сюда вбежали, — сказал сержант. — Я обыскиваю дом.

— Так, — сказал полковник. Не сердито — просто холодно, властно и вежливо. — А по чьему распоряжению?

— Да кто-то из здешних стрелял по войскам Соединенных Штатов. Распорядился вот из этой штуки. — И тут лязгнуло, стукнуло; Лувиния после сказала, что он потряс ружьем и резко опустил приклад на пол.

— И свалил одну лошадь, — сказал