Джозеф Конрад - Прыжок за борт Страница 60

Его дорогой Джемс, — надеется он — никогда не забудет, что тот, кто однажды поддастся искушению, рискует развратиться и навеки погибнуть. Поэтому никогда не следует делать того, что считаешь нечестным. Далее имеются сведения о любимой собаке; а пони, «на котором вы, мальчики, катались», ослеп, и пришлось его пристрелить. Старик призывает благословение божие; мать и все сестры шлют свою любовь…

Нет, немного сказано в этом пожелтевшем письме, спустя столько лет выпавшем из его рук. Это письмо осталось без ответа, но кто знает, какие разговоры мог он вести с мирными бесцветными призраками мужчин и женщин, населяющими спокойный уголок земли, где, как в могиле, нет ни опасностей ни распрей. Удивительно, что он пришел оттуда, — он, с которым «столько приключалось событий». С ними никогда ничего не приключалось; их никогда не застигнут врасплох, и не придется им померяться с судьбой. Они все здесь — встают перед моими глазами, вызванные кроткой болтовней отца, — все эти братья и сестры смотрят на меня ясным взглядом, и я словно вижу Джима; он вернулся наконец, — не крохотное белое пятнышко в самом сердце великой тайны, но человек, стоящий во весь рост и не замеченный этими невозмутимыми фигурами, человек, с видом суровым и романтическим, но всегда безмолвный, мрачный — в тени облака.

Повесть о последних событиях вы найдете на этих нескольких страницах, вложенных в пакет. Вы должны согласиться, что их романтизм превосходит самые дикие мечты его отрочества, и, однако, на мой взгляд, есть в них какая-то глубокая и устрашающая логика. Словно одно лишь наше воображение может раскрыть перед нами власть ошеломляющей судьбы. Это удивительное приключение, — а удивительнее всего то, что оно правдиво, — является как бы неизбежным следствием. Нечто в таком роде должно было случиться. Повторяешь это себе, не переставая удивляться, каким образом в наши дни такое событие случилось. Но оно случилось — и логичность его оспаривать не приходится.

Я излагаю здесь события так, словно сам был свидетелем. Сведения мои были отрывочны, но я связал отдельные куски, — а их было достаточно, — чтобы получилась цельная картина. Интересно, как бы он сам это рассказал. Он столько мне говорил, что иногда кажется, будто он вот-вот войдет и расскажет историю по-своему, своим беззаботным, но выразительным голосом, по обыкновению быстро и недоуменно, чуть-чуть досадливо, полуобиженно, изредка вставляя слово или фразу, которые дают возможность заглянуть в самое его сердце, но не помогают, однако, ориентироваться. Трудно поверить, что он никогда не придет. Никогда я не услышу его голоса, не увижу его молодого загорелого лица, не увижу белой полоски на лбу и юношеских глаз; глаза эти от возбуждения темнели и казались глубокими, синими-синими.

ГЛАВА XXXVII

Начинается это все с замечательного подвига человека по имени Браун, ловко укравшего испанскую шхуну в маленьком заливе близ Замбоанга. Пока я не нашел этого субъекта, сведения мои были неполны, но самым неожиданным образом я разыскал его за несколько часов до того как он испустил свой дерзкий дух. К счастью, он хотел и мог говорить между приступами астмы, его исхудавшее тело корчилось от злобной радости при одном воспоминании о Джиме. Его приводила в восторг мысль, что он «рассчитался в конце концов с этим гордецом».

Он упивался своим поступком. Я должен был выносить блеск его ввалившихся жестоких глаз, если хотел знать детали, и выносил его, размышляя о том, сколь родственны некоторые виды зла безумию, рожденному эгоизмом, подстрекаемому сопротивлением, — тому безумию, которое ломает душу и наделяет тело призрачной силой. Здесь раскрывается также и удивительная хитрость Корнелиуса, который, руководствуясь своей низкой и острой ненавистью, был вдохновителем, направившим на верный путь мщения.

— Как только я на него посмотрел, я сразу сказал, что это за дурак, — задыхаясь говорил умирающий Браун. — И это мужчина! Словно он не мог прямо сказать: «Руки прочь от моей добычи!» Вот как поступил бы мужчина. Черт бы его побрал! Я был в его руках, но у него не хватило чего-то, чтобы меня прикончить. Выпустил меня, словно я недостоин был пинка. — Браун ловил ртом воздух.- …Плут… выпустил меня… вот я и покончил с ним… — Он снова задохнулся, — …Кажется, эта штука меня убьет, но теперь я умру спокойно. Вы… не знаю вашего имени… я бы дал вам пять фунтов, если бы они у меня были, за такие новости, или мое имя не Браун… — Он гнусно усмехнулся. — Джентльмен Браун.

Все это он говорил задыхаясь, выпучив на меня свои желтые глаза; лицо у него было изможденное, коричневое; он размахивал левой рукой; спутанная борода с проседью спускалась к его коленям; ноги были закрыты грязным рваным одеялом. Я разыскал его в Бангкоке благодаря Шомбергу, содержателю отеля, который секретно указал мне, где искать. По-видимому, какой — то пьяница, бродяга, белый человек, живший с сиамской женщиной среди туземцев, счел великой честью дать приют умирающему джентльмену Брауну. Пока он со мной разговаривал в жалкой лачуге, сражаясь за каждую минуту жизни, сиамская женщина с большими голыми ногами и грубоватым лицом сидела в темном углу и с тупым видом жевала бетель. Изредка она вставала, чтобы прогнать от двери цыпленка. Вся хижина сотрясалась, когда она двигалась. Некрасивый желтый ребенок, голый, с большим животом, словно маленький языческий божок, стоял в ногах кровати и, засунув палец в рот, спокойно созерцал умирающего.

Тот говорил лихорадочно; но иногда невидимая рука как будто схватывала его за горло, и он смотрел на меня безмолвно, с тревогой и недоверием. Казалось, он боялся, что мне надоест ждать, и я уйду, а повесть его останется незаконченной, и своего восторга он так и не выразит. Кажется, в ту ночь он умер, но к тому времени больше уж нечего было от него узнавать.

Но пока достаточно о Брауне.

За восемь месяцев до этого, прибыв в Самаранг, я, по обыкновению, отправился навестить Штейна. На веранде, выходящей в сад, меня робко приветствовал малаец, и я вспомнил, что видел его в Патюзане в доме Джима среди прочих Буги, которые обычно приходили по вечерам, без конца вспоминали свои военные подвиги и обсуждали государственные дела. Джим однажды указал мне на него как на пользующегося уважением торговца, владельца маленького морского туземного судна, который «отличился при взятии крепости». Увидав его, я особенно не удивился, ибо все торговцы Патюзана, добирающиеся до Самаранга, обычно находили дорогу к дому Штейна. Ответив на его приветствие, я вошел в дом. У двери кабинета Штейна я наткнулся на другого малайца и узнал в нем Тамб Итама.

Я сейчас же спросил его, по какому он здесь случаю; у меня мелькнула мысль, не приехал ли Джим в гости, и, признаюсь, эта мысль очень меня обрадовала и взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, словно не знал, что ответить.

— Туан Джим в кабинете? — нетерпеливо спросил я.

— Нет, — пробормотал он, опуская голову, и вдруг дважды очень серьезно повторил: — Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться.

Так как, казалось, он не в силах был сказать что-нибудь другое, я отстранил его и вошел.

Штейн, высокий и сутулый, стоял один посреди комнаты между рядами ящиков с бабочками.

— Это вы, мой друг! — приветствовал он меня грустно, вглядываясь сквозь очки.

Темное незастегнутое пальто спускалось к его коленям. На голове его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки.

— Что такое случилось? — нервно спросил я. — Тамб Итам здесь?..

— Идите и повидайтесь с девушкой… Идите и повидайтесь с девушкой… Она здесь, — сказал он, засуетившись.

Я попытался его удержать, но с мягким упорством он не обращал ни малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы.

— Она здесь, она здесь, — повторял он в смущении. — Они сюда приехали два дня назад. Такой старик, как я, посторонний… Sehen sie…[18] немного может сделать… Проходите сюда… Молодые сердца не умеют прощать…

Я видел, что он глубоко огорчен.

— Сила жизни в них, жестокая сила жизни… — бормотал он, показывая мне дорогу; я следовал за ним, взволнованный и раздосадованный, теряясь в догадках. У дверей гостиной он меня остановил.

— Он глубоко ее любил, — сказал он полувопросительно, а я только кивнул, чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить.

— Как ужасно! — прошептал он. — Она не может меня понять. Я — только посторонний старик. Быть может, вы… вас она знает. Поговорите с ней. Мы не можем этого оставить… Скажите ей, чтобы она его простила. Это ужасно…

— Несомненно, — сказал я, раздраженный тем, что ничего не понимаю. — Но вы-то ему простили?

Он как-то странно на меня посмотрел.

— Сейчас услышите, — ответил он и, раскрыв дверь, буквально втолкнул меня в комнату.

Вы знаете большой дом Штейна и две огромные приемные, — нежилые и для жилья непригодные, полные предметов, на которых, казалось, никогда не останавливался взгляд человека? В самые жаркие дни там прохладно, и вы входите туда, словно в подземелье. Я прошел через первую приемную, а во второй увидел девушку, сидевшую у конца большого стола красного дерева; голову она опустила на стол, а лицо закрыла руками. Навощенный пол, словно полоса льда, тускло отражал ее. Тростниковые шторы были спущены, и сумеречный свет в комнате казался зеленоватым от листвы снаружи; сильный ветер налетал рывками и колебал длинные драпри у окон и дверей. Ее белая фигура была словно вылеплена из снега; подвески большой люстры звенели над ее головой, как блестящие льдинки. Она подняла голову и следила за моим приближением. Я чувствовал озноб, словно эти большие комнаты были ледяным приютом отчаяния.