Олег Михайлов - Куприн Страница 64

   — Я вам звонил по телефону, Ксения Александровна...

   — Товарищ Ситников? — быстро сказала она. — Проходите, раздевайтесь.

Дочь писателя оказалась маленькой и сморщенной, но с тонкой фигурой актрисы и серо-синими, с косоватым разрезом глазами — его глазами. Ещё раньше, чем Ситников рассмотрел Ксению Александровну, в ноздри ему шибанул острый запах старых, непроветриваемых московских подъездов, закисших пелёнок, коммунальной затхлой скученности.

   — Я только проверю, как чувствуют себя мои дети. Я заперла их в кухне, — неожиданно белозубо улыбнулась она, — У меня кот и семь кошек...

«Любовь к животным... в отца...» — мысленно начал Ситников своё интервью, преодолевая неприятное ощущение от кокетливости улыбки, так не идущей её увядшему лицу.

Она вернулась быстро, Ситников только-только успел снять пальто и шапочку и стоял в узеньком коридорчике, стесняясь, протирая запотевшие в тепле очки.

   — Беда с этой живностью, — отцовской скороговоркой пожаловалась Ксения Александровна, — Особенно с Нероном. Тут чем-то — представьте — понравились ему мои перчатки. Третьего дня вынимаю их из кармана — и на весь магазин аромат. Хо! Конечно, не «Ландыш» от Диора! Но что поделаешь — природа... — И без перехода предложила: — На улице чертовский холод. Не хотите ли согреться?

Ещё не вполне понимая, о чём идёт речь, Ситников вошёл за ней в большую единственную комнату, благоговейно оглядывая простую и нарочито грубую, некрашеную бретонскую мебель — низкие серые полки с французскими книгами, широкий из досок стол, массивные лавки вместо стульев. «За этим столом, на этих лавках сидел он!» — даже призажмурился от избытка чувств Ситников. Ксения Александровна уже расположилась на старенькой тахте, предложив ему видавшее виды продавленное кресло за журнальным столиком, на котором стояла начатая бутылка «Выборовой».

   — В такой мороз это просто необходимо... — простуженно повторила она.

Ситников подумал, что одна рюмка чего-то крепкого — отличное средство снять неловкость, и кивнул, соглашаясь. Ксения Александровна достала откуда-то снизу блюдце сморщенных маслин и ловко разлила водку по рюмкам, приговаривая:

   — Сейчас мы поработаем, а после я угощу вас настоящим луковым супом. По-парижски...

   — Итак, несколько вопросов об Александре Ивановиче... — торжественно начал Ситников, держа на коленях блокнот.

   — Да-да! Бедный папа! — подхватила Ксения Александровна, — Вы знаете, я просто не могла видеть, как быстро там он стал стареть, разрушаться. И как он пил! Лишь представилась возможность, я уехала от родителей и сняла маленькую, но прелестную комнатку с отдельным входом, на тихой улочке Жан-Ришар... Это в двух шагах от Булонского леса. Кстати, там у меня вышла одна пресмешная история. О, чистая, наивная девочка! В доме моделей Поля Пуаре, куда я поступила шестнадцати лет, моя наивность всех забавляла. Манекенщицы даже прозвали меня «пюсель» — невинной девой. Да, надо же выпить, — и Ксения Александровна решительно придвинула Ситникову рюмку: — Ваше имя и отчество?

   — Владимир Семёнович, — испугался своей взрослости Ситников и отложил блокнот.

   — Ваше здоровье, Владимир Степанович! — Она закусила маслиной. — Так вот, однажды в Буаде-Булонь я увидела всадника. Это было что-то обворожительное! Воплощение элегантности! У меня закружилась голова. Но как же с ним познакомиться? Только на верховой прогулке. Значит, надо взять напрокат лошадь. В Булонском лесу это очень дорого. Я — бедная манекенщица. Папа́ уже жил на гроши, подачки и почти не помогал мне. И вот я несколько дней таскалась с восточной окраины Парижа, чуть не от Венсена, на какой-то немыслимой розовой кляче. Верхом я ездила неплохо. Когда-то, в детстве, в Гатчине у меня даже была своя лошадь... И, представьте, я добилась своего... Но выпьем по второй...

   — Я, право, не могу, Ксения Александровна, — пролепетал Ситников, которого от рюмки потянуло в свинцовую дремоту.

   — Пустяки! — энергично возразила дочь писателя. — Это полезно человеку вашей профессии. Давайте же чокнемся, Владимир Самсонович... Итак, он оказался страстным лошадником. И когда я пригласила его в гости, то постаралась угодить вкусам моего нового знакомого. Чтобы всё напоминало о его страсти. Букеты имели форму лошадей. Я достала сервиз, расписанный сценами скачек. Даже торт украшала лошадь из цукатов. Как я волновалась, вы представить себе не можете... — Ксения Александровна засмеялась, показывая своё белые порцеллановые зубы, и в третий раз разлила по рюмкам «Выборовую».

   — А Александр Иванович?.. — Ситников, размягчённый напитком, ещё пробовал вернуть дочь писателя к интересовавшей его теме.

   — Папа́? Конечно, ничего не знал. Что вы! — укоризненно возразила она. — Родители всегда так консервативны. Да, я пригласила подружек из дома Пуаре. Хотела похвастаться. Это вполне естественно. И вот в разгар веселья подходит ко мне одна и говорит: «Ты ещё не догадалась, что он носит парик? Твой друг лыс». Другая замечает: «У него же корсет! Он прячет живот». А третья добавляет: «У твоего друга вставные зубы. Это старик!» Но мне было всё равно. Главное — он мне нравился. — Ксения Александровна длинно поглядела на Ситникова, который поспешно опустил глаза. — Вы взрослый человек... Признаюсь: я искала близости. И какой же конфуз ожидал меня. «Дорогая, — сказал он, когда все разошлись, — дорогая, завтра мне предстоит трудное дерби в Шантильи». Пардоне муа — вы меня извините, но за этим последовало несколько скабрёзное «мо»[87]. «Двух скачек подряд, — сострил он, — я не выдержу». Ах! Я всю жизнь искала не то и не там, где следовало. И вот урок: на старости лет я осталась совсем одна.

   — Расскажите же об Александре Ивановиче! Первые годы во Франции вы жили вместе... — взмолился Ситников и взял протянутую ему рюмку.

   — Не совсем так. В Париже родители очень скоро отдали меня в католическую школу. Это был полуинтернат-полумонастырь со средневековыми нравами. «Ле Дам де Провиданс» — «Дочери Провидения». Боже, как я там страдала! Маленькая русская дикарка с дурным произношением. Лупетка, как называл меня папа́, над которой все смеялись...

«Так вот откуда эта простудная интонация, — с хмельной обострённостью понял Ситников, — Это же прононс. Дочь писателя жила во Франции с тринадцати и до пятидесяти лет. И она заставила себя сперва безукоризненно говорить по-французски, а потом, верно, по-французски и думать...»

Ему впервые стало жаль Ксению Александровну, которая ещё щебетала о чём-то парижском. Но едва Ситников решился выразить сочувствие в том, что ей, очевидно, тяжело и горько было вдали от родины, на чужой стороне, — как совсем рядом возник страшный, ни на что не похожий, тоскливый и ужасный звук, леденящий душу.

   — Что это?! — цепенея, воскликнул он.

   — A-а... Не обращайте внимания, — отмахнулась дочь писателя. — Это Нерон. Он чувствует вас. Очень агрессивен к чужим... Послушайте лучше, я расскажу вам о Франции. Я много гастролировала по стране. Кстати, вы не хотели бы написать вместе со мной об этом очерк или даже книжку? Я повидала так много...

   — Боюсь, что нет, — отрезал Ситников. — Если я напишу книгу, то это будет книга о вашем отце.

Бутылка «Выборовой» была пуста. Ксения Александровна с сожалением поглядела сквозь неё на Ситникова, поднялась с тахты и пересела за стол.

   — Итак, продолжим работу... — несколько суше сказала она.

Ситников обернулся. Сморщенная, слегка ссутулившаяся дочь писателя сидела под огромным фотографическим портретом, которого он не заметил, когда вошёл. Очень юная и очень хорошенькая девочка-женщина смотрела прямо на него широко раскрытыми наивно-греховными глазами. Как укор жизни, как протест и одновременно как возмездие выглядели эти словно бы никогда не находившиеся и в отдалённом родстве два существа — на портрете и за столом.

   — О, витязь, то была Наина!.. — прошептал Ситников.

   — Не правда ли, я была прелестна, — по-своему истолковала его порыв Ксения Александровна. — Фотография сделана в самом начале моей карьеры в синема. Как мне повезло! Вы знаете, манекенщицам тогда платили сущие гроши. Но было одно достоинство — разрешалось взять на вечер какой-нибудь фантастический наряд. Вот вам и сказка о русской Золушке. Как-то дом Пуаре одолжил мне золотое платье и золотую «сортье де баль» — накидку, обшитую зелёными страусовыми перьями. Возможно, моя детская мордашка в этом невероятном туалете казалась смешной. Но сама я чувствовала себя королевой вечера. И вдруг Золушку приглашает на танец Принц — самый известный тогда во Франции кинорежиссёр Марсель Лербье. Для меня пробил звёздный час...

   — А что же Александр Иванович? — перебил её Ситников. — Всё так же бедствовал?