Эрнест Хемингуэй - Острова в океане Страница 64

– Потому что ты была влюблена.

– Причина не слишком основательная.

– Никто этого и не утверждал. Я-то во всяком случае. Но может быть, мы не будем обсуждать мои старые ошибки, в которых я уже раскаялся?

– Если захочу, будем.

Вошел большой черный с белым кот и начал тереться об ее ноги.

– Он спутал тебя со мной, – сказал Томас Хадсон. – Впрочем, он, вероятно, знает, что делает.

– Так это…

– Именно. Он самый. Бой, – позвал он.

Кот подошел и вспрыгнул к нему на колони. Ему было все равно, чьи это колени.

– Мы можем оба любить ее, Бойз. Ты посмотри на все хорошенько. Другой такой женщины тебе вовек не увидеть.

– Это тот кот, с которым ты спишь в постели?

– Да. А что, есть возражения?

– Никаких. Он куда симпатичней человека, с которым сплю я, хотя у него такие же грустные глаза.

– Нам непременно нужно о нем разговаривать?

– Нет. Так же как тебе не нужно пытаться меня уверить, что ты не выходишь в море, хотя веки у тебя воспалены, и в уголках глаз белые сгустки, и волосы выгорели от солнца, и…

– И шагаю я по-матросски, враскачку, и на левом плече у меня сидит попугай, и я больно дерусь своей деревянной ногой. Дорогой мой глупыш, я действительно выхожу иногда в море, потому что я маринист и делаю зарисовки для Музея естественной истории. Даже война не должна мешать научным исследованиям.

– О, священная наука, – сказала она. – Что ж, постараюсь запомнить этот вымысел и придерживаться его. Том, ты правда нисколько ее не любишь?

– Нисколько.

– И все еще любишь меня?

– Ты могла бы судить по некоторым признакам.

– А вдруг это тоже роль? Любовник, неизменно хранящий верность предмету своей любви, с какими бы шлюхами его этот предмет ни заставал. Ты и по-своему Синаре не был верен.

– Я всегда говорил, что образованность тебя погубит. Меня уже в девятнадцать лет не интересовали эти стихи.

– А я всегда говорила, что если бы ты побольше писал и серьезно работал над своими картинами вместо того, чтобы придумывать небылицы и влюбляться во всяких…

– Жениться на всяких, хотела ты сказать.

– Нет. Жениться – это, конечно, плохо. Но ты влюбляешься, а после этого я не могу тебя уважать.

– Какие знакомые милые слова: «После этого я не могу тебя уважать». Продай мне их, я дам любую цену, чтобы только изъять их из обращения.

– Теперь я тебя уважаю, Том. Ты ведь ее не любишь, правда?

– Я люблю тебя и уважаю тебя, а ее я не люблю.

– Ну вот и чудесно. Как хорошо, что я заболела и не могу лететь.

– А ведь я в самом деле тебя уважаю. Отношусь с уважением к любой глупости, которую ты делаешь или сделала когда-то.

– И ты чудесно ведешь себя со мной и всегда исполняешь данные мне обещания.

– Какое, кстати, было последнее?

– Не знаю. Но если было какое-нибудь, ты наверняка его не сдержал.

– Может быть, обойдем это, радость моя?

– Хорошо, если б это можно было обойти.

– А давай попробуем. Мы ведь многое умели обходить.

– Нет. Не умели. Тому есть реальные доказательства. Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все. Ты не думаешь, что любимой женщине хотелось бы гордиться тобой. Не стараешься проявлять иногда нежность в мелочах.

– Не разыгрываю младенца, которого нужно нянчить и опекать, – тебе ведь именно такие мужчины нравятся.

– Если б только ты больше нуждался во мне и я чувствовала, что я тебе в самом деле нужна, а не только дай-и-возьми и убери-я-не-голоден.

– Слушай, зачем мы приехали сюда? Морализировать?

– Мы приехали потому, что я люблю тебя и хочу, чтобы ты был достоин самого себя.

– А также тебя, и господа бога, и прочих абстракций. Но я даже в живописи не абстракционист. Ты, наверно, требовала бы от Тулуз-Лотрека, чтобы он не шатался по публичным домам, а от Гогена, чтобы он не болел сифилисом, а от Бодлера, чтобы он пораньше возвращался домой. Я себя не равняю с ними, но все-таки – ну тебя к черту.

– Никогда я такой не была.

– Была. А к тому же еще твоя работа. Эти чертовы съемки с утра и до вечера.

– Я отказалась бы от съемок.

– Ну, конечно. Я в этом не сомневаюсь. И выступала бы в ночных клубах, а меня определила бы в вышибалы. Помнишь, мы строили такие планы?

– Какие новости у Тома?

– Все в порядке, – сказал он, и колючий озноб прошел у него по телу.

– Он мне вот уже три недели не пишет. Можно бы, кажется, выбрать время для матери за такой срок. Он всегда писал очень аккуратно.

– Знаешь, как оно бывает с ребятами на войне. А может быть, сейчас задерживают всю переписку. Это иногда делается.

– Помнишь, когда он был маленький и совсем не говорил по-английски?

– А ты помнишь, какой оравой он верховодил в Гстааде? И в Энгадине и в Цуге.

– У тебя есть какие-нибудь его новые фотографии?

– Только та, которая и у тебя есть.

– Я бы выпила чего-нибудь, что в этом доме можно выпить.

– Все что угодно. Пойду поищу кого-нибудь из слуг. Вино в погребе.

– Только не уходи надолго.

– Не подходящие слова для нас с тобой.

– Не уходи надолго, – повторила она. – Слышишь? И никогда я не требовала, чтобы ты пораньше возвращался домой. Не в этом была беда. Ты сам знаешь.

– Знаю, – сказал он. – И я не уйду надолго.

– Может быть, твой слуга приготовит нам и поесть?

– Может быть, – сказал Томас Хадсон. И прибавил, обращаясь к коту: – Ты пока побудь с нею, Бойз.

Зачем? – думал он. Зачем я солгал? Зачем затеял эту комедию осторожничанья? Не потому ли, что, как говорит Вилли, я хочу сохранить свое горе для себя одного? Но разве я правда такой?

А что было делать? – думал он. Как сказать матери о гибели сына сразу же после возврата к любовной близости с ней? Как самому себе сказать об этом? Когда-то у тебя на все находился ответ. Вот найди ответ и сейчас.

Нет ответа. Пора бы уж тебе это знать. Нет и не может быть.

– Том, – услышал он ее голос. – Мне тоскливо одной, а кот, как он ни старайся, не может заменить мне тебя.

– Сбрось его на пол. Я сейчас, только наколю лед. Слуга ушел в деревню.

– Да бог с ним. Мне уже не хочется пить.

– Мне тоже, – сказал он и вернулся в комнату, мягко ступая по циновке после гулкого изразцового пола. Он взглянул на нее и убедился, что она здесь, не исчезла.

– Ты не хочешь о нем говорить, – сказала она.

– Не хочу.

– А почему? Разве так не лучше?

– Он слишком похож на тебя.

– Не в том дело. Скажи мне. Он погиб?

– Да, погиб.

– Обними меня, Том, только крепче. Я, кажется, правда заболела.

Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:

– Бедный ты мой. Бедный, бедный. – Помолчав, она сказала еще: – Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.

– Ты меня прости.

– Бедный ты, и бедная я.

– Бедные все, – сказал он, по не добавил: «Бедный Том».

– Больше тебе нечего мне рассказать?

– Нет. Только это.

– Вероятно, мы потом научимся справляться.

– Очень может быть.

– Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.

– Понимаю.

– У всех это случается?

– Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.

– Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.

– Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.

– Да нет, все равно, – сказала она. – Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.

– Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.

– Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.

– Особенно я.

– Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?

Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:

– О Томми, я не могу, не могу это вынести.

– Я понимаю, – сказал он. – Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.

– Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми – господи, до чего же он был хорош…

– Весь в мать.

– Теперь этого уже и не докажешь ничем.

– Моя бедная любимая девочка.

– Что же мы будем делать дальше?

– Ты будешь заниматься своим делом, а я – своим.

– Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?

– Только если не уляжется ветер.

– Так пусть дует подольше. Иди ко мне – или, может быть, это нехорошо сейчас?

– Том бы не осудил нас за это.

– Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?

– Я всю помню.

– Я тоже, – сказала она. – Почему мы были такие глупые?

– Мы были не только влюбленными, но и соперниками.

– Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.

– Нет. Можешь мне верить.

– И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?

– Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.