Робертсон Дэвис - Мантикора Страница 65

— Вы слишком мало знаете, вот почему это для вас не имеет никакого смысла. Что хуже — вы слишком мало чувствуете, вот еще почему это для вас ничего не значит.

— Опять, что ли, двадцать пять — в чреве этой горы? Лизл, я хочу выбраться отсюда. Мне страшно, если хотите. Послушайте, мне жаль, что я не смог должным образом оценить вашу находку. Не сомневаюсь, она много значит для археологов, или этнологов, или еще кого-нибудь. Люди, которые здесь обитали, поклонялись медведям. Отлично. А теперь давайте пойдем отсюда.

— Не только здесь. Почти по всему миру. Таких пещер много в Европе и в Азии. Несколько было найдено даже в Америке. Как далеко Гудзонов залив от места, где вы живете?

— Около тысячи миль.

— Они и там поклонялись медведям между ледниковыми периодами.

— Это имеет какое-нибудь значение теперь?

— Да, думаю, имеет. Чему мы поклоняемся сегодня?

— По-вашему, для этого разговора удачное время и место?

— Куда уж удачней! У нас с этими людьми одни и те же великие тайны. Мы стоим на том месте, где человек когда-то примирился с реальностями смерти, смертности и преемственности. Когда это, по-вашему, было?

— Понятия не имею.

— Уж никак не меньше семидесяти пяти тысяч лет назад, а возможно, и раньше, гораздо раньше. Они стали поклоняться медведю — и их самочувствие, самоощущение значительно улучшились. По сравнению с такими датами Сикстинская капелла — это все равно что вчера. Но назначение обоих мест одинаково. Люди приносили жертвы и вкушали от самого благородного, что могли себе представить, рассчитывая таким образом стать сопричастными его добродетелям.

— Да-да. Я читал в юности «Золотую ветвь».[114]

— Да-да, и ничего не поняли, потому что приняли ее рационализм, вместо того чтобы усвоить факты. Неужели вы не чувствуете здесь величия, неукротимости, духовного благородства человека? Человек — это благородное животное, Дейви. Не доброе животное, а благородное.

— Вы видите разницу между ними?

— Так точно, господин адвокат!

— Лизл, давайте не будем ссориться. Не здесь. Давайте выйдем отсюда и наспоримся сколько вам угодно. Если вы хотите отделить нравственность (некий свод общепринятых норм) от наших самых высоких принципов, могу обещать вам долгую и плодотворную дискуссию. Ведь я, как вы говорите, адвокат. Но бога ради, давайте вернемся на свет.

— Бога ради? Разве Бога находят не в темноте? Ну что ж, великий приверженец света и закона, идемте.

Но тут, к моему удивлению, Лизл пала ниц перед этими медвежьими черепами, и минуты три я стоял, преодолевая чувство неловкости, которое мы всегда испытываем, когда кто-то рядом с нами молится, а мы — нет. Но как и о чем она могла молиться? Это хуже, гораздо хуже, чем Комедийная труппа души, о которой говорила доктор Иоганна. С какими непостижимыми людьми свело меня мое швейцарское путешествие!

Встав, она ухмыльнулась, а обаяние, которое я привык видеть на ее страшном лице, исчезло.

— Назад к свету, мое дитя света. Вы должны возродиться для солнца, которое так любите, поэтому не будем терять время. Оставьте ваш факел здесь, и в путь.

Она загасила свой собственный факел, ткнув его в землю. То же самое сделал и я. Когда от пламени осталось лишь несколько искорок, я услышал механические щелчки и догадался, что это выключатель фонарика, однако свет не загорался.

— Батарейки сели, или лампочка перегорела. Не работает.

— Как же мы вернемся без света?

— Ну, заблудиться тяжело. Ползите вперед и все. Лучше лезьте первым.

— Лизл, я что, должен лезть в этот туннель совсем без света?

— Да, если только вы не хотите остаться здесь в темноте. Я-то, конечно, пойду. Если у вас хватит ума, вы пойдете первым. Только не передумайте по дороге, потому что если с вами что-нибудь случится, я назад повернуть не смогу и выбраться задом оттуда тоже невозможно. Либо мы вдвоем двинемся вперед и выйдем на свет, либо вдвоем погибнем… Не думайте больше об этом. Идите.

Она подтолкнула меня в направлении к лазу, и я сильно стукнулся головой о его свод. Но меня страшила опасность, и я побаивался Лизл, которая в этой пещере стала настоящим демоном, поэтому на ощупь забрался в туннель и пополз.

Путь в пещеру был просто ужасен, потому что нужно было двигаться головой вниз и ничего труднее на мою долю до того не выпадало. Но еще труднее оказался обратный путь — ведь теперь мне приходилось ползти вверх под углом никак не меньше, чем сорок пять градусов. Так, вероятно, пробираются по дымоходу — работая локтями и коленями и то и дело стукаясь головой. Я знаю, что ногами несколько раз ударил по лицу Лизл, но она не произнесла ни слова — лишь кряхтела и тяжело дышала, но без этого никакое продвижение было невозможно. Спускаясь в святилище, я почти что выдохся. Выбираясь наверх, должен был черпать силы из нового источника, о существовании которого и не подозревал. Я ни о чем не думал. Только терпел, и терпение приобрело новую форму — не пассивного страдания, а мучительной, исполненной страха борьбы за выживание. Неужели только вчера меня называли мальчиком, который не умеет бояться?

Внезапно из темноты передо мной раздался рев, такой оглушительный, такой близкий и жуткий, что в то мгновение я понял — смерть рядом. Я не потерял сознания. Но со стыдом, которого не ощущал с детства, я почувствовал, как мой кишечник перестал меня слушаться и его содержимое реактивной струей изверглось мне в штаны; ужасная вонь, которая ударила в ноздри, исходила от меня же. Никогда еще не было мне так скверно — перепуганный, грязный, полупарализованный, потому что когда я услышал голос Лизл («Вперед, ну же, вперед, грязное животное»), то не смог двинуться, словно приклеенный к месту отвратительной жижей, которая на сквозняке быстро превращалась из теплой, словно детская кашка, в ледяную.

— Это просто ветер шутки шутит. Вы что, решили, за вами пришел медвежий бог? Давайте. Впереди еще не меньше двухсот ярдов. Вы что, думаете, мне нравится торчать тут и нюхать вашу вонь? Давайте вперед.

— Не могу, Лизл. Мне конец.

— Вы должны.

— Как?

— Что придает вам силы? Разве у вас нет Бога? Нет, пожалуй, нет. У таких, как вы, нет ни Бога, ни Дьявола. А предки у вас есть?

Предки? На кой черт мне сейчас, в этом ужасе, нужны предки? Потом я подумал о Марии Даймок, которая не сетовала на судьбу в Стонтоне, а требовала деньги с прохожих, чтобы со своим незаконнорожденным сынком отправиться в Канаду. О Марии Даймок, существование которой скрывал доктор Стонтон и о которой после того первого злополучного письма не хотел слышать мой отец. (Что тогда сказал Пледжер-Браун? «Да уж, Дейви, не повезло. Он искал кровь, а мы можем ему предложить только почву. Зато какую!») Неужели Мария Даймок поможет мне? Обессиленный, перепуганный, униженный, я, наверное, воззвал к Марии Даймок, и что-то (но было бы нелепо думать, что она!) дало мне силы преодолеть последние двести ярдов, пока воздух не стал наконец если не теплее, то свежее, и я понял, что большая пещера близко.

Из темноты в сумерки. Из сумерек на свет божий, где я неожиданно осознал, что сейчас около трех часов великолепного дня в канун Рождества и что я нахожусь в швейцарских горах на высоте семь тысяч футов над уровнем моря. Тягостный, враскорячку, путь назад к канатной дороге — и приятная неожиданность (о, благословенная Швейцария!): на крошечной станции был нормальный мужской туалет с массой бумажных полотенец. Раскачивающийся вагончик, головокружительный спуск, во время которого Лизл не проронила ни слова, а сидела и дулась, будто обиженный шаман времен ее медвежьей цивилизации. Назад мы ехали молча; даже подсунув под меня, чтобы не испортить обивку, оказавшийся в машине номер «Нойе Цюрхер Цайтунг», она не нарушила молчания. Но когда мы заехали в каретный двор перед зоргенфрейским гаражом, заговорил я.

— Лизл, мне очень, очень жаль. Не потому, что я испугался или наделал в штаны. Мне жаль, что я не оправдал ваших надежд. Вы считали, что я достоин увидеть это медвежье святилище, а я оказался слишком ничтожен, чтобы понять вас. Но мне кажется, передо мной замаячило что-то лучшее, и я прошу вас не лишать меня вашей дружбы.

Другая, возможно, улыбнулась бы, или взяла меня за руку, или чмокнула в щеку. Но не Лизл. Она пристально взглянула мне в глаза:

— Извинения — самая дешевая монета на земле, для меня им грош цена. Но, кажется, вы кое-что узнали, а если так, я дам вам больше, чем дружбу. Я дам вам любовь, Дейви. Я возьму вас в мое сердце, а вы меня — в свое. Речь не о постели, хотя и постель не исключается, если будет нужно. Я говорю о любви, которая дает все и берет все, и не торгуется.

Я принял ванну и к пяти часам, смертельно усталый, уже лежал в постели. Но велики тайны духа человеческого — скоро я поднялся и был в состоянии съесть хороший обед и смотреть рождественскую передачу из Лозанны вместе с Рамзи, Айзенгримом и Лизл; я чувствовал себя обновленным, даже, казалось, родившимся заново благодаря пережитому в пещере ужасу и обещанию новых чудес, которое дала мне Лизл несколько часов назад.