Вирджиния Вулф - Ночь и день Страница 66

Когда минуту спустя вернулся Родни, она все еще сидела перед дедовским портретом. Указав ему на соседний стул, попросила:

— Посиди со мной, Уильям. Как я рада, что ты здесь. Мне кажется, я очень резкая сегодня.

— Тебе никогда не удавалось скрывать свои чувства, — сухо ответил он.

— О, не смейся надо мной — у меня был ужасный день.

И она рассказала ему, как относила цветы миссис Маккормик и как поразил ее Южный Кенсингтон, показавшийся ей заповедником для офицерских вдов. Она рассказала ему, как перед ней распахнулась дверь и какие за ней открылись унылые ряды бюстов, пальм и зонтиков. Она говорила об этом легко и беззаботно, и этот беззаботный тон на него подействовал, так что он немного успокоился и даже повеселел. Теперь было бы естественно попросить у нее помощи или совета или рассказать без утайки, что у него на душе. Письмо от Кассандры лежало в его кармане тяжким грузом. Но было и другое письмо, к Кассандре, лежавшее на столе в соседней комнате. Дух Кассандры витал в комнате. Однако пока Кэтрин сама не заведет разговор на эту тему, он об этом не смеет даже обмолвиться — должен делать вид, будто ничего не произошло, как джентльмен, он должен сохранять лицо — и в данном случае, насколько он мог судить, это было лицо верного влюбленного. Время от времени он лишь тяжко вздыхал. Уильям заговорил, хотя слишком торопливо, о том, что, вероятно, летом можно будет послушать некоторые оперы Моцарта. Ему прислали программку, сказал он, с готовностью достал портмоне, набитое бумажками, и принялся искать среди них нужную. Потянул за край пухлого конверта, как будто программка оперного театра могла к нему каким-то образом прикрепиться.

— Письмо от Кассандры? — произнесла Кэтрин невиннейшим тоном, заглядывая ему через плечо. — Я только что написала ей и попросила приехать, но вот забыла отправить.

Он молча передал ей конверт. Она взяла конверт, достала листы и стала читать.

Родни ждал, ему казалось, она читает целую вечность.

— Да, — заметила она наконец, — довольно милое письмо.

Он отвернулся, видимо, чтобы скрыть смущение. Глядя на него, она чуть не расхохоталась. Но снова продолжила чтение.

— Я не вижу ничего плохого, — выпалил Родни, — в том, чтобы помочь ей — с греческим, например, если она действительно интересуется такими вещами.

— В самом деле, почему бы ей не интересоваться, — сказала Кэтрин, снова заглянув в письмо. — И правда — а, вот оно — «греческий алфавит абсолютно очарователен». Ясно, интересуется.

— Ну ладно, может, греческий слишком сложно. Я больше думал об английском. Ее критический разбор моей пьесы, конечно, чересчур великодушный и незрелый — ей ведь не больше двадцати двух, я полагаю? — в нем есть все, что нужно: настоящее чувство поэзии, понимание ее сути; разумеется, формулировать она еще не умеет, но чутье есть, а это основа основ. Не будет большой беды, если я дам ей почитать книги?

— Нет, конечно.

— Но если в результате всего этого… хм-м… завяжется переписка? Не подумай, Кэтрин, я говорю вообще, не вдаваясь в подробности, которые меня немного пугают, я хочу сказать, — быстро и сбивчиво произнес он, — как ты на это посмотришь? Не будет ли тебе это неприятно? Если да, только скажи, я выброшу это из головы. Навсегда.

Кэтрин сама удивилась, как цепко ухватилась за эту последнюю фразу — вот и хорошо, пусть выбрасывает. Потому что в тот миг ей казалось невозможным отказаться от этой близости, пусть не любовной, но истинно дружеской, и передать ее в руки другой женщины — кто бы она ни была. Кассандра никогда не поймет его — она для него недостаточно хороша. Письмо показалось ей льстивым — оно было обращено к его слабостям, и обиднее всего было думать, что эти слабости видят другие. На самом деле он не был слабым, его сила, его редкий дар в том, что он умеет держать слово: стоит ей только попросить, и он никогда больше не заговорит о Кассандре.

Кэтрин молчала. Родни мог только догадываться почему. Он был потрясен.

«Она меня любит!» — подумал он. Женщина, которой он восхищался больше всех на свете, оказывается, любит его — а ведь он оставил последнюю надежду на взаимность. Но теперь, когда он впервые убедился, что она к нему неравнодушна, он возмутился. Для него это стало путами, обузой, чем-то, что делало их обоих, его в особенности, жалкими и смешными. Он был всецело в ее власти, но у него открылись глаза, и он больше не раб ей и не даст больше себя дурачить. Отныне она будет ему повиноваться. Молчание затягивалось: Кэтрин хотелось сказать что-нибудь, чтобы Уильям остался с ней навеки, так сильно было искушение сказать слово, которого он так долго и тщетно вымаливал у нее и которое она почти готова была произнести. Она сжимала в руке письмо. И молчала.

В эту минуту в соседней комнате послышался шум и голоса: миссис Хилбери говорила что-то о гранках, чудесным образом выуженных волей Провидения из расходных книг австралийской мясной лавки; портьеры, отделяющие комнаты, раздвинулись, и в дверях появились миссис Хилбери и мистер Огастус Пелем. Миссис Хилбери замерла. Она смотрела на дочь и на мужчину, который вскоре станет ее мужем, со странной улыбкой, доброжелательной и в то же время почти насмешливой.

— Вот мое главное сокровище, мистер Пелем! — воскликнула она. — Нет-нет, не вставай, Кэтрин, и вы тоже, Уильям. Мистер Пелем в другой день зайдет.

Мистер Пелем улыбнулся и удалился следом за хозяйкой дома. Кто-то из них задернул за собой портьеру.

Однако слова матери решили дело. Кэтрин больше не сомневалась.

— Как я уже говорила вчера вечером, — сказала она, — я считаю, что, если ты хоть немного думаешь о Кассандре, твой долг сейчас — выяснить, насколько серьезны твои чувства к ней. Это твой долг перед ней и передо мной. Но мы должны рассказать матушке. Нельзя дальше притворяться.

— Разумеется, я на тебя в этом полностью полагаюсь, — произнес Родни вежливо, но довольно сухо.

— Очень хорошо, — сказала Кэтрин.

Когда он уйдет, она тотчас же отправится к матери и объяснит ей, что их помолвка расторгнута, — или им лучше пойти вместе?

— Но, Кэтрин, — начал Родни, нервно пытаясь засунуть многостраничное письмо Кассандры обратно в конверт, — если Кассандра… ты же просила Кассандру погостить у вас…

— Да, но я не отправила письмо.

Наступила пауза. От смущения он закинул ногу на ногу. Согласно его кодексу чести, он не имел права просить у женщины, с которой только что разорвал помолвку, помощи в амурных делах с другой женщиной. После объявления о расторжении помолвки им придется надолго расстаться, в таких обстоятельствах письма и подарки обычно возвращают, и пройдет еще несколько лет, прежде чем они смогут увидеться, вероятно, на каком-нибудь чаепитии, и неловко пожать друг другу руки, обменявшись парой незначащих слов. Он станет изгоем, придется призвать на помощь всю свою выдержку. Он никогда больше не посмеет упомянуть при Кэтрин имя Кассандры; долгие месяцы, а то и годы он не сможет видеть Кэтрин; мало ли что может случиться с ней в его отсутствие.

Кэтрин находилась почти в таком же затруднении. Она знала, как разрешить ситуацию наиболее деликатным образом, но ее гордость этому воспротивилась — мысль о том, чтобы, оставаясь невестой Родни, прикрывать его похождения, болезненно задевала не только тщеславие, но и более возвышенные струны ее души.

«Мне придется отказаться от свободы на некоторое время, — думала она, — чтобы Уильям мог спокойно видеться здесь с Кассандрой. У него недостанет смелости обойтись без моей помощи — он так труслив, что даже не смеет открыто сказать мне, чего хочет. Мысль о публичном разрыве пугает его. Он хочет сохранить нас обеих».

Но тут Родни спрятал письмо в карман и демонстративно посмотрел на часы. Хотя этот жест должен был означать, что он добровольно отказывается от Кассандры — он сознавал свою беспомощность, и не доверял себе, и потерял Кэтрин, которую все же любил, хоть и недостаточно, — на самом деле он чувствовал, что выбора у него нет. Он вынужден уйти, предоставить Кэтрин свободу, как и обещал, рассказать ее матери, что между ними все кончено. Но сделать то, что диктует благородному человеку элементарный долг чести, — требовало неимоверных усилий: два дна назад он и представить себе не мог, как это будет непросто. Если бы позавчера ему сказали, что между ним и Кэтрин возможны отношения, о которых он раньше не смел и мечтать, он бы первый не поверил. Теперь все изменилось: отношения изменились, чувства изменились, у него появилась новая цель, новые возможности, и устоять было невозможно. Но жизненный опыт тридцати пяти лет не прошел даром: он сможет защитить себя, он сумеет сохранить уважение к себе; Родни поднялся, решив, что пора проститься раз и навсегда.

— Значит, я сейчас пойду, — произнес он, подавая на прощание руку, он побледнел, но старался держаться с достоинством, — и расскажу твоей матушке, что наша помолвка расторгнута с твоего согласия.