Джозеф Конрад - Прыжок за борт Страница 67

— Кто вы такой? — спросил наконец Джим обычным своим тоном.

— Меня зовут Браун, — громко ответил тот. — Капитан Браун. А вас?

Джим продолжал спокойно, словно ничего не слышал:

— Что заставило вас сюда приехать?

— Вы могли бы знать! — с горечью отозвался Браун. — Сказать нетрудно: голод! А вас?

— Тут парень вздрогнул, сообщил Браун, передавая мне эти первые фразы их странного разговора. Парень вздрогнул и покраснел. Должно быть, считал себя слишком важной персоной, чтобы отвечать на вопросы. Тогда я ему заявил, что если он смотрит на меня как на мертвого, с которым можно не стесняться, то его дела обстоят ничуть не лучше. Один из моих людей там, на холме, все время держит его под прицелом и ждет только моего сигнала. Возмущаться этим нечего. Он пришел сюда по доброй воле. «Условимся, — сказал я, — что мы оба мертвые, а потому будем говорить, как равные. Все мы равны перед смертью».

— Я согласился, что попал, словно крыса в ловушку, но нас сюда загнали, и даже загнанная крыса может цапнуть. Он сейчас же поймал меня на слове: «Нет, не может, если не подходить к ловушке, пока крыса не сдохла».

| — Я сказал ему, что такая игра годится для здешних его приятелей, но ему не подобает обходиться так даже и с крысой. Да, я хотел с ним переговорить. Не жизнь у него вымаливать. Нет! Мои товарищи… ну, что ж… они — такие же люди, как и он. Мы хотим только, чтобы он пришел, хотя бы во имя черта, и порешил дело.

— Черт побери, — сказал я, а он стоял неподвижно, как столб. — Не будете же вы являться сюда ежедневно и смотреть в бинокль, кто из нас держится на ногах. Либо ведите на нас своих людей, либо дайте нам отсюда выбраться и умереть с голоду в открытом море! Ведь и вы когда-то были белым, несмотря на всю вашу болтовню о том, что это ваш народ, и вы — один из них. Не так ли? А что вы, черт возьми, за это получаете? Что вы тут нашли такого драгоценного? А? Вы, быть может, не хотите, чтобы мы спустились с холма? Вас двести на одного. Вы не хотите, чтобы мы сошлись на открытом месте. Ну, так попомните — мы вас заставим попрыгать раньше, чем вы с нами покончите. Вы тут болтаете о том, что нечестно нападать на безобидный народ. Какое мне дело до того, что они — народ безобидный, когда я зря подыхаю с голоду? Но я не трус! Не будьте же и вы трусом. Ведите их сюда — или мы еще заставим этих безобидных людей попрыгать!

Передавая мне этот разговор, он был страшен — измученный скелет на жалкой кровати в ветхой хижине; сидел он, понурив голову, и изредка на меня поглядывал с видом злобным и торжествующим.

— Вот, что я ему сказал… Я знал, что нужно говорить, — начал он слабым голосом, но скоро воодушевился, подогреваемый яро стью. — Мы не намерены были бежать в леса и там блуждать, словно живые скелеты, падая один за другим… Добыча для му равьев, которые принялись бы за нас, не дожидаясь конца! О, нет!

«Вы не заслуживаете лучшей участи», — сказал он.

— А вы чего заслуживаете? — крикнул я ему через речонку, — вы, который только и делаете, что болтаете о своей ответствен ности, о невинных людях, о проклятом своем долге! Знаете ли вы обо мне больше, чем я знаю о вас? Я пришел сюда за едой. Слышите? За едой, чтобы набить живот. А вы зачем сюда пришли? Что вам было нужно, когда вы сюда явились? Нам от вас ничего не нужно: либо сражайтесь, либо дайте нам возможность вернуться туда, откуда мы пришли…

«Я бы стал теперь с вами сражаться», — сказал он, крутя свои короткие усы.

— А я бы дал вам меня пристрелить. С удовольствием дал бы! — отвечал я. — Не все ли мне равно, где подыхать? Мне все время не везет. Надоело! Но это было бы слишком уж легко. Со мной товарищи, а я, ей-богу, не из таковских, чтобы выпутаться самому, а их оставить в проклятой ловушке.

С минуту он размышлял, а затем пожелал узнать, что такое я сделал («там», сказал он, кивнув головой в сторону реки), и почему сюда попал.

— Разве мы встретились для того, чтобы рассказывать друг другу свою историю? — спросил я. — А ну-ка, начните вы! Нет? Признаться, я никакого желания не имею слушать. Оставьте ее при себе. Я знаю, что она ничуть не лучше моей. Я жил — то же делали и вы, хотя и рассуждаете так, словно вы один из тех, у кого есть крылья, и вы можете не ступать по грязной земле. Да, земля грязная! Крыльев у меня нет. Я здесь потому, что один раз в жизни испугался. Хотите знать чего? Тюрьмы! Вот что меня пугает, и вы можете принять это к сведению, если хотите. Я не спрашиваю, что испугало вас и загнало в эту проклятую дыру, где вы, как будто, недурно нагрели руки. Такова ваша судьба, а мне суждено клянчить, чтобы меня пристрелили или вытолкали отсюда, дав умереть, где мне вздумается…

Его исхудавшее тело дрожало, он был охвачен такой великой торжествующей злобой, что сама смерть, подстерегавшая его в этой хижине, как будто отступила. Призрак его безумного самолюбия поднимался над отрепьями и нищетой, словно над ужасами могилы. Не знаю, много ли он лгал тогда Джиму, лгал мне теперь, лгал себе самому. Самолюбие дьявольски подшучивает над нашей памятью, и необходимо притворство, чтобы оживить подлинную страсть. Стоя под видом нищего у врат иного мира, он давал этому миру пощечину, оплевывал его, сокрушал страшной своей злобой и возмущением, таившимися во всех его мерзостях. Этот авантюрист одолел всех мужчин, женщин, дикарей, торговцев, бродяг, миссионеров, одолел он и Джима.

Я не отнимал у него этого триумфа in artlculo mortis,[19] не лишал этой почти посмертной иллюзии, будто он растоптал всю землю. Пока он хвастался, развиваясь в отвратительной агонии, я невольно вспоминал истории, какие о нем ходили во времена его расцвета, когда в течение года судно джентльмена Брауна вертелось у островка, окаймленного зеленью, где на белом берегу виднелась черная точка — дом миссии; спустясь на берег, джентльмен Браун старался очаровать романтическую женщину, которая не могла ужиться в Меланезии. Мужу ее он казался подающим большие надежды обратиться на путь истинный. Было известно, что бедняга миссионер выражал намерение склонить «капитана Брауна к лучшей жизни».

«Спасал его во славу божию, — как выразился один кривой бродяга, — чтобы показать там, на небе, что за птица — торговый шкипер Тихого океана!»

И этот же Браун убежал с умирающей женщиной и рыдал над ее телом.

— Вел себя, словно ребенок, — не уставал повторять его помощник. — И пусть меня забьют до смерти хилые канаки, если я понимаю, в чем тут дело. Знаете ли, джентльмены, когда он доставил ее на борт, она была так плоха, что уже его не узнавала: лежала на спине в его каюте и не спускала глаз с бимса; а глаза у нее страшно блестели. Потом умерла. Должно быть, от скверной лихорадки…

Я вспомнил всю эту историю, когда, вытирая посиневшей рукой спутанную бороду, он говорил мне, корчась на своем зловонном ложе, как нащупывал больное местечко у «этого проклятого парня». Джима нельзя было запугать (он с этим соглашался), но ему открывался путь пролезть в душу Джима — в душу, «которая не стоила и двух пенсов». Ему дана была возможность «вывернуть эту душу наизнанку».

ГЛАВА XLII

Увиденное им сбивало его с толку, ибо он не раз прерывал свой рассказ восклицаниями: «Он едва не улизнул от меня. Я не мог его раскусить. Кто он был такой?»

А затем, дико поглядев на меня, снова начинал говорить, торжествующий и насмешливый. Теперь этот разговор двух людей, разделенных речонкой, кажется мне какой-то страшной дуэлью. Нет, он не вытряхнул души Джима, но я уверен, что душа, непонятная для Брауна, обречена была вкусить всю горечь такой дуэли. Соглядатаи того мира, от которого он отказался, не оставили его и в изгнании, — белые люди из «внешнего мира», где он не считал себя достойным жить. Все это его настигло — угроза, потрясение, опасность, которая мешала его работе. Именно это печальное чувство — думается мне — горестное и покорное, окрашивавшее те немногие фразы, какие произносил Джим, сбило с толку Брауна, мешая ему разгадать стоявшего перед ним человека. Некоторые великие люди обязаны своим могуществом умению вскрывать в тех, кого они избрали своим орудием, качества, способствующие их целям; и Браун, словно он в самом деле был велик, обладал дьявольским даром нащупывать самое больное местечко у своих жертв.

Он признался мне, что Джим был не из тех, кого можно подкупить лестью, и поэтому он постарался прикинуться человеком, который, не впадая в уныние, переносит все неудачи. «Вывозить контрабандой ружья — преступление невелико!» — заявил он Джиму. Что же касается прибытия в Патюзан, то кто посмеет сказать, что он приехал сюда не за милостыней? Проклятые жители открыли по нем стрельбу с обоих берегов, не потрудившись узнать, зачем он приехал.

На этом пункте он нагло настаивал, тогда как в действительности энергичное выступление Дэна Уориса предотвратило величайшее бедствие. Браун ведь заявил мне, что, увидев такой большой поселок, он тотчас же решил начать стрельбу, как только высадится на берег, — убивать каждое живое существо, какое попадется ему на дороге, чтобы таким путем устрашить жителей. Силы были столь неравны, что то был единственный выход для достижения цели, — как доказывал он мне между приступами кашля. Но Джиму он этого не сказал. Что же касается голода и лишений, какие они перенесли, то это была правда, — достаточно было взглянуть на его банду.