Лев Толстой - Анна Каренина Страница 7

письме свои возражения; он упрекал профессора за слишком большие уступки

материалистам. И профессор тотчас же приехал, чтобы столковаться. Речь шла о

модном вопросе: есть ли граница между психическими и физиологическими

явлениями в деятельности человека и где она?

Сергей Иванович встретил брата своею обычною для всех ласково-холодною

улыбкой и, познакомив его с профессором, продолжал разговор.

Маленький желтый человечек в очках, с узким лбом, на мгновение отвлекся

от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая внимания на

Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро

заинтересовался предметом разговора.

Левин встречал в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их,

интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по

университету, основ естествознания, но никогда не сближал этих научных

выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и

социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, кото-

рые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум.

Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали

научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим

вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому, главному,

как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в

область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на

авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.

- Я не могу допустить, - сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью

и отчетливостью выражения и изяществом дикции, - я не могу ни в каком случае

согласиться с Кейсом, чтобы все мое представление о внешнем мире вытекало из

впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение,

ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.

- Да, но они, Вурст, и Кнауст, и Припасов, ответят вам, что ваше

сознание бытия вытекает из совокупности всех ощущений, что это сознание

бытия есть результат ощущений. Вурст даже прямо говорит, что, коль скоро нет

ощущения, нет и понятия бытия.

- Я скажу наоборот, - начал Сергей Иванович...

Но тут Левину опять показалось, что они, подойдя к самому главному,

опять отходят, и он решился предложить профессору вопрос.

- Стало быть, если чувства мои уничтожены, если тело мое умрет,

существования никакого уж не может быть? - спросил он.

Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся

на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и

перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но

Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил,

как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и

отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку

зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал:

- Этот вопрос мы не имеем еще права решать...

- Не имеем данных, - подтвердил профессор и продолжал свои доводы. -

Нет, - говорил он, - я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов,

ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать

эти два понятия.

Левин не слушал больше и ждал, когда уедет профессор.

VIII

Когда профессор уехал, Сергей Иванович обратился к брату:

- Очень рад, что ты приехал. Надолго? Что хозяйство?

Левин знал, что хозяйство мало интересует старшего брата и что он,

только делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только о

продаже пшеницы и деньгах.

Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его

совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал

его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольный

покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных

делах (материнское имение их было неделенное, и Левин заведовал обеими

частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с

братом о своем решении жениться. Он чувствовал что брат его не так, как ему

бы хотелось, посмотрит на это.

- Ну, что у вас земство, как? - спросил Сергей Иванович, который очень

интересовался земством и приписывал ему большое значение.

- А, право, не знаю...

- Как? Ведь ты член управы?

- Нет, уж не член; я вышел, - отвечал Константин Левин, - и не езжу

больше на собрания.

- Жалко! - промолвил Сергей Иванович, нахмурившись.

Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях в его

уезде.

- Вот это всегда так! - перебил его Сергей Иванович. - Мы, русские,

всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта - способность видеть свои

недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда

готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские

учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы

из них свободу, а мы вот только смеемся.

- Но что же делать? - виновато сказал Левин. - Это был мой последний

опыт. И я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.

- Не неспособен, - сказал Сергей Иванович, - ты не так смотришь на

дело.

- Может быть, - уныло отвечал Левин..

- А ты знаешь, брат Николай опять тут..

Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина и

одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо'льшую

долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и пос-

сорившийся с братьями.

- Что ты говоришь? - с ужасом вскрикнул Левин.

- Почем ты знаешь?

- Прокофий видел его на улице.

- Здесь, в Москве? Где он? Ты знаешь? - Левин встал со стула, как бы

собираясь тотчас же идти.

- Я жалею, что сказал тебе это, - сказал Сергей Иваныч, покачивая

головой на волнение меньшого брата. - Я посылал узнать, где он живет, и

послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне

ответил.

И Сергей Иванович подал брату записку из-под пресс-папье.

Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: "Прошу покорно

оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев.

Николай Левин".

Левин прочел это и, не поднимая головы, с запиской в руках стоял пред

Сергеем Ивановичем.

В душе его боролись желание забыть теперь о несчастном брате и сознание

того, что это будет дурно.

- Он, очевидно, хочет оскорбить меня, - продолжал Сергей Иванович, - но

оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что

этого нельзя сделать.

- Да, да, - повторял Левин. - Я понимаю и ценю твое отношение к нему;

но я поеду к нему.

- Если тебе хочется, съезди, но я не советую, - сказал Сергей Иванович.

- То есть в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной;

но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай,

как хочешь.

- Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в эту минуту -

ну да это другое - я чувствую, что я не могу быть спокоен.

- Ну, этого я не понимаю, - сказал Сергей Иванович. - Одно я понимаю, -

прибавил он, - это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на

то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он

есть... Ты знаешь, что он сделал...

- Ах, это ужасно, ужасно! - повторял Левин.

Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался

ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде

всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело,

для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие

Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может

застать Кити.

IX

В четыре часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у

Зоологического сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное зная, что

найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.

Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки,

жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по

расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые

кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были

разубраны в новые торжественные ризы.

Он шел по дорожке к катку и говорил себе: "Надо не волноваться, надо

успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое", - обращался он к своему