Франц Верфель - Черная месса Страница 7

Когда снаружи, на узкой улочке, воцарилась тишина, Людмила не могла уже бороться с собой и — что дамам строго запрещалось, — открыла дверь в ночную мглу.

За дверью стоял Оскар.

Людмила хотела убежать обратно, но, судорожно вскрикнув, остановилась, обессиленная.

VI

Теперь Людмила сидела подле Оскара в кухне, где уже были накрыты столы.

Кухня — настоящее святилище этого дома: кафельные стены, четыре обтянутых белой клеенкой стола, — кухня действительно была роскошным помещением. Кто мог проникнуть сюда, тот не считался более гостем, чужаком, приправой, в любовных связях оставался свободным от обложения, принадлежал к шайке, разделял тайны широко распространенной профессии.

Наступили между тем четырехчасовые летние сумерки, и пришло время обеда. По значительности это время дня, в четыре часа, превосходило только вечернее, когда било шесть, — дамы тогда начинали прихорашиваться для службы, и Фигаро со своими щипцами для завивки спешил от одной к другой. Уютнее, однако, бывало утром, когда горячим супом смываешь всю дурь сивухи и туман никотина, радостно предвкушая время сна.

На столе перед каждым сиденьем ставили две тарелки, одну на другую; конус салфетки покоился в их окружности, и — чего не было и в благороднейших заведениях, — серебряные приборы лежали рядом с посудой. Серебряные приборы обязывали того, кто хоть недолго пользовался этими ложками и вилками, на все будущее время как бы приобщиться к аристократии. Тот, кто ими пользовался, уже с трудом опустился бы до уровня «Наполеона». Намного чаще путь вел наверх.

Людмила простила Оскара. Простила?.. Какое странное слово! Что еще она могла сделать, что ей, собственно, оставалось? Дуться, мучить его, испортить то краткое время, что он мог с ней провести? Когда он выходил за ворота и стоял в десяти шагах от Эйзенгассе, она была уже ничто для него, беднейшей из бедных, ничем не могла угрожать ему, как любая другая женщина, ни одарить его, ни испугать, не в силах была причинить ему ни добра, ни зла. Разве не мог он отказаться, — и с полным основанием — провести с нею ночь, когда у нее выходной? Она вполне это сознавала. Могла ли она показаться рядом с ним и не скомпрометировать многообещающего артиста? Она и не хотела быть вместе с ним там, на улице, в чужих комнатах. По этой причине она отдавала свое право на выходной другим девушкам.

Только здесь, в этом доме, в этой кухне он мог ее найти. Она же нигде больше не могла его встретить. Разве не достаточно и того, что он пришел? Кто вообще вынуждал его прийти? (Вот когда он женится — та уж его вынудит!) Людмила даже не знала его адреса, чтобы написать письмо, нет, она никогда и не спрашивала! Но эта свинья, этот мужчина сего совсем не ценит.

Теперь он сидит здесь. Она должна быть благодарна, только благодарна. Она горько радовалась, что в течение двух дней никому не уступила, что здесь, в этом доме, вопреки всякой вражде, смогла доказать себе свою силу и свою волю. Она умолчала о своей борьбе — ведь Оскар и к отваге ее не выказал бы особого интереса.

Теперь же он сидит рядом с ней, теперь ей все равно, и она счастлива, что может накормить голодного и отдать ему свой суп. Пока Оскар, не поднимая глаз, хлебал и глотал, Людмила быстро, как разбойник, схватывала все жесты любимого и вбирала их, чтоб ей побольше от него осталось…

Между тем явились к обеду и другие дамы. Пустая склока, драка не оставила никаких следов. О нескольких синяках и царапинах не стоило и говорить. Странно, что взрыв словно очистил всякую неприязнь, и стыд за отвратительное происшествие даже связал противниц друг с другом. Царили совершенное товарищество и сердечность, — немного преувеличенные, впрочем, и настороженные. Даже ворчливая Маня тягуче-жалобными звуками славянской песни свидетельствовала, что склонна теперь к радостному примирению.

Девушки сняли прихотливые вечерние наряды и одеты были в грязные халаты, ночные рубашки; серебристые и позолоченные бальные туфельки сменились шлепанцами и тапками. Волосы тоже были растрепаны, и чулки, слабо натянутые, висели на ногах складками.

Ложки подносились ко ртам, и чавканье слышалось отовсюду. Оскар, обедая вместе с дамами и сидя рядом с Людмилой, тихонько объяснял ей причину долгого отсутствия. Дирекция театра предложила ему в последний момент исполнить роль заболевшего коллеги. Хорошая роль, классическая роль, которую играл здесь в последний раз Кайнц[13], и, прежде всего, Оскарова первая большая роль. Он без колебаний пожертвовал двумя ночами для разучивания.

Людмила, обычно столь недоверчивая, глядела на него зачарованными глазами. Ему она всецело доверяла. Причина ведь так понятна. Слово за словом громко повторяла она оправдания Оскара, не стыдясь своей любви перед подругами.

Грета спросила название драмы, не преминув при этом похвастаться:

— Мой папа брал меня в театр на все представления. Вы знали Христианса[14], господин Оскар?

Оскар на мгновение смутился. Людмила не спрашивала об имени персонажа. Он проболтался, назвал драму, которая теперь не шла. Быстро взглянул на Людмилу. Однако та была полна веры. Она и более неуклюжую ложь не замечала.

Так и случилось, что Оскар, захваченный любовью девушки и ее просветленной прелестью, вопреки обыкновенно вялому течению своих страстей придумывал даже всякие нежности и предсказывал своей слушательнице прекрасное будущее.

Илонка, очевидно, что-то уловила из его шепота, так как громко рассмеялась:

— Слышали? Содержать он ее хочет!

И, обратившись к Людмиле:

— Да, будет он тебя содержать — задом в окне держать!

Людмила долго и напряженно раздумывала, нахмурив лоб и опустив глаза, прежде чем внезапно спросить чужим, глубоким голосом:

— Ты знаешь, Оскар, что было твоей величайшей подлостью? — И сама ответила, медленно выговаривая каждое слово: — То, что ты сегодня вернулся, — вот твоя величайшая подлость!

Однако не успели Оскар и другие осознать эту неожиданную фразу, как вошла Эдит, экономка, и слова ее едва скрывали ужасные предчувствия:

— Дети, я не знаю, что случилось, но в комнате господина Максля кто-то странно так стонет. Я не решаюсь постучаться — так мне страшно…

Тут все взглянули друг на друга, и перед взором каждого встал жалкий образ хозяина. И все сразу поняли, — как безотчетно понимали всегда, — что Максль — тяжелобольной человек. Все же эта мысль никогда никому в голову не приходила, — ведь даже старшая по рангу дама не помнила, давно зная господина Максля, чтобы он не был желтушным, вечно задыхающимся, смертельно усталым и забавным. Это ведь было ему свойственно. Потому никто не хотел слушать жалобы из его уст. А старая крестьянская поговорка гласит: к лошаку, пока жует, врача никто не приведет.

Теперь же стало ясно, что свиное жаркое с капустой и клецками останется холодным. Вспышка испуганной, даже материнской нежности встретила известие фрейлейн Эдит.

Все сборище поднялось, даже Людмила оставила Оскара. И по лестнице, охраняемой Венерой и трубачом из Зекингена, двинулась цепочка небрежно одетых молодых женщин, уже не замечавших манящего вращения своих округлых задниц и колен. Эта цепочка напоминала скорее толкотню служанок и опустившихся приказчиц, взбирающихся по ступенькам конторы по найму.

Однако чем выше поднималась толпа и чем ближе подходила к комнате хозяина, тем более давящим и смутным становился страх, который стягивал затылки, точно влажное полотенце. Девушки, дрожа, тесно жались друг к дружке, когда Эдит, не получив ответа, постучала в дверь три, четыре, пять раз. Наконец — стоны больше не доносились изнутри, — Эдит осторожно отворила дверь, и еще прежде, чем рука нащупала выключатель, самые отважные протиснулись в комнату мимо Эдит.

Никому нельзя было входить сюда. Это строго запрещал особый параграф домового уложения.

Свет странным образом прежде всего упал на множество изображений мадонн и святых по стенам и лишь затем обнаружил хозяина, который половиной туловища безжизненно свисал с кровати.

Он в обмороке, он мертв?

Эдит и Фалеска подняли тело на постель. Другие бегали одна за другой и таскали, причитая, из своих комнат одеколон, духи, ненужные флакончики с лекарствами, кои в неумеренных количествах лили на совершенно желтый лоб и в открытые губы.

Грета кричала все время, что не может выносить это зрелище. Илонка, напротив, возбужденно болтала и утверждала, вполне в своем духе, что в таких случаях помогает лишь одно средство — нарезанную луковицу растереть слюной и мазать ею ноздри впавшего в беспамятство. Она узнала про это средство от своей бабки — а кто разбирался в таких вещах лучше, чем ее бабушка? Эдит вспомнила об инструкции в рамке, что висела в кухне: «Первая помощь при несчастных случаях». Однако не нашла в себе мужества еще раз коснуться ставшего чужим тела.