Питер Акройд - Чаттертон Страница 7

Мэри, всегда готовая хоть как-то отозваться, решила, что на сей раз Хэрриет обращается к ней.

– С запахом, вы хотите сказать?

Казалось, Хэрриет не расслышала. Она резко выключила радио – как раз в тот миг, когда попугай уже должен был возвратиться с детской туфелькой в клюве.

– Ты допечатала мои записи, милая?

Наконец Мэри поняла, о чем говорит Хэрриет, и немедленно оживилась.

– Да, конечно. И мне представляется… – На протяжении последнего месяца Мэри Уилсон ежедневно усаживалась с магнитофоном, помещавшимся как-то неловко и шатко у нее на коленях (она пыталась было показать, что ничего не смыслит в технике и прочих современных хитростях, но одного взгляда Хэрриет оказалось достаточно, чтобы разубедить Мэри в том, что это возвысит ее в глазах нанимательницы), пока Хэрриет вслух – громким, хотя порой и дрожащим голосом, – вспоминала о своем литературном прошлом. Лягут ли эти воспоминания в основу автобиографии, которую как-то в минуту уныния предложил ей написать ее издатель, или превратятся в какой-нибудь дневник, – Хэрриет еще предстояло решить. Разумеется, если вообще зайдет речь о таком решении.

– И мне представляется…

– Да-да? И что же тебе представля-ается?

Мэри не обратила внимания на тон Хэрриет. Она лишь недавно закончила изучать английскую литературу в Оксфорде, и ей не терпелось выказать премудрость, приобретенную на университетских занятиях.

– Мне представляется, что они крайне неверно истолковали модернизм.

– Кто же эти они, дорогая, позволь полюбопытствовать? – Хэрриет все время придиралась к этому местоимению, говоря, что в подобном значении оно "плоско как доска".

Мэри запнулась.

– Ну, академики, которые дали ложную оценку… – Она сама толком не знала, что собирается сказать, и Хэрриет прервала ее:

– Так значит, тебе известно – что правда, а что ложь? – Мэри слегка зарделась, и Хэрриет смягчилась. И заговорила тем голоском «домохозяйки-кокни», который она нередко имитировала в порядке «шутки» еще с пятидесятых годов. – Таки скушай себе пирожнецо, и порядок! Эй ты, ты чё тут вздумал? – Последняя фраза была адресована мистеру Гаскеллу, который пулей влетел в комнату и внезапно замер перед стулом Хэрриет. – Чего тебя тыгда трывожит? А-га-а, знаю-знаю. Знаю-знаю. – И, продолжая бормотать эту литанию себе под нос, Хэрриет поднялась и направилась к небольшому алькову в углу комнаты, где смутно виднелись ряды бутылок. Она налила себе джина, но прежде спросила у Мэри: – Жылаешь чего, цветик мой? – Мэри с благодарностью отклонила предложение. – Ну вот и славно, девочка моя. – Она вернулась с порцией джина и, заново устроившись в своем неудобном плетеном стуле, взяла серебряную чайную ложечку, лежавшую на столе сбоку. Затем она принялась прихлебывать джин с ложки: она свято верила, что соприкосновение алкоголя с металлом, а также малые (пусть и частые) дозы, никогда не дадут ей опьянеть. Однако таковая теория еще не обрела научного подтверждения, и бывало, что в "тихий час" – когда, по утверждению Хэрриет, ей было необходимо "задрать лапы кверху", – до Мэри долетали слова какого-нибудь известного стихотворения, которые та заунывно напевала. Хэрриет взирала на Мэри поверх края ложечки. – Ну, теперь, когда ты их отпечатала, я надеюсь, тебе захочется привести их в порядок.

– Простите?

– Мои заметки. – Она на миг помедлила. – Собственно.

Мэри явно не понимала, о чем речь.

– Я купила для них папку…

Хэрриет звучно расхохоталась, и вновь в ее воображении мелькнула дивная картина: как ее помощницу хлещут кнутом у нее на глазах.

– А я-то надеялась получить от вас помощь посущественнее, мисс Уилсон. – Видимо, она пожалела, что внезапно перешла на официальный тон. – Знаешь ли, просто чтоб сберечь мне время. Ведь, в конце концов, время былое есть время грядущее – не так ли, милочка? – Тут она скорчила страшную рожу коту, растянув пальцами рот до ушей, а потом возобновила беседу. – Разве я ничего не рассказывала тебе о Томе Элиоте, о том, как он танцевал со мной у себя в "Фабере"?[14] – Мэри кивнула, хотя теперь она уже с тревогой недоумевала, куда клонит ее работодательница. – Он был ко мне так добр… – говорила Хэрриет; в действительности, ее воспоминания о поэте были весьма скудны, да к тому же она вовсе не была уверена, что тот знал, кто она такая. Мэри изобразила на лице почтение и замерла в ожидании, пока ее нанимательница четырежды отхлебнула джина – ложку за ложкой. – Так отчего бы тебе не увязать милягу Тома с теми кусочками про Фицровию? – Она слизнула с верхней губы капельку зелья. – Ну знаешь, какая-то связь ведь должна быть. Я же не могу сама обо всем помнить. – Она снова направилась к алькову и наполнила стакан; мистер Гаскелл последовал за ней и принялся щекотать ей ноги хвостом, пока она стояла перед строем бутылок. Тогда Хэрриет наклонилась плеснуть чуть-чуть джина в кошачье блюдечко, оставленное там на полу. Выпрямилась она с трудом. – Я не могу сама. Просто не могу.

– Не можете расправиться, да?

– Нет, мисс Уилсон. Подняться-то я всегда сумею. Я как Лазарь – уж хотя бы в этом смысле. – Она рассталась со стаканом, пересекла комнату и склонилась над Мэри; она подошла к своей помощнице так близко, что та ощутила сладкую примесь алкоголя в ее дыхании. – Я не могу сама писать о прошлом. Руки у Матушки связаны – разве не видишь? – Она вытянула перед собой руки, положив одну на другую так, словно они были накрепко перехвачены веревкой. Мэри взглянула на них с ужасом, а Хэрриет тем временем изучала буроватые пятна на своей морщинистой увядшей коже. – Ведь столько приходится скрывать, – произнесла она.

Мэри встревожилась.

– Но я тоже этого не могу!

– Не можешь чего?

– Не могу писать за вас. Не могу же я выдумывать.

Хэрриет принялась гладить ее по голове.

– Но разве ты не знала? Ведь всё на свете выдумано.

о чем мы не можем говорить

Как только Мэри ушла, бесшумно затворив за собой парадную дверь дома, Хэрриет вскочила с места и, включив приемник, снова нашла радиостанцию с поп-музыкой. Комната содрогалась от шума, кот в испуге отпрянул, а она во внезапном порыве энергии стала подпрыгивать и кружиться. Остановилась она так же резко, как и завелась, уставившись в зеркало с рамой из золоченой бронзы над камином. "Слушай, – обратилась она к своему отражению, повторяя слова из песни, – я расскажу тебе один секрет".

Она выключила радио и, сняв телефонную трубку, неторопливо набрала номер. Как только раздались гудки, она принялась говорить в пустоту: "Нет, мисс Уилсон, я подпишу этот документ попозже". Каждый раз, когда она бралась за телефон, ей хотелось создать впечатление, будто она по горло занята спешными делами. "Алло, милочка, это ты?" На сей раз она обращалась уже к живому человеку – к своей ближайшей подруге Саре Тилт. "Ну как, тебе получше? Надеюсь, есть какое-то движение в недрах? Прекрасно. Наконец-то. Послушай, милочка, Матушка намечает небольшую вылазку". Наступила пауза. "Да, это довольно-таки важно". Она состроила гримасу мистеру Гаскеллу и прошептала ему: "Не проболтайся!" Затем она прислушалась к голосу подруги, в котором звучало всё большее нетерпение. "Что ты сказала, дорогая? Нет, я ненадолго". Она положила трубку, шлепнула по ней и проворчала: "Сучка!"

Выйдя из дома, она сразу же почувствовала прилив воодушевления. Она жила на маленькой улочке вблизи Брайенстон-Сквер – в районе рядом с Мраморной Аркой, который она настойчиво продолжала звать Стукконией или находясь в особенно игривом настроении – Тайбернией.[15] Ей доставляло особое удовольствие показывать посетителям небольшую памятную табличку на том месте, где некогда стояла виселица: «Когда-то вешали за шестипенсовик, любила повторять она, – а теперь и монеты такой не существует! Странные штуки проделывает с нашими кошельками история».

Но сегодня она направлялась в сторону Бейсуотера, где жила Сара Тилт. Невзирая на многочисленные свидетельства в пользу противного, Хэрриет все еще полагала, будто ходьба «успокаивает» ее, а нечто вроде форсированного марша помогает ей "обмозговать дела". Совершая такие долгие и хаотичные прогулки, она успела заново окрестить все знакомые улицы в окрестностях, и вот теперь она шагала по Долине Костей, через Рай Потаскушек и по Бульвару Разбитых Грез. Вступив в Долину Костей (названную так из-за сверкающих белых фасадов георгианских особняков), она начала раздумывать о своем бесплодном разговоре с Мэри. Разумеется, Хэрриет не могла написать обо всем сама. Если бы она рассказала правду и описала подлинную историю своей жизни, если бы она раскрыла то, что даже наедине с собой называла своим «секретом», то против нее поднялась бы волна возмущения, несущая возмездие и очищение, которая (здесь у нее не было сомнений) привела бы к ее смерти… И она задрожала от предвкушения скандала, проходя по Бульвару Разбитых Грез (место, где собирались гомосексуалы), а там повернула в Рай Потаскушек.