Джордж Оруэлл - О радости детства... Страница 7

После лекции о Храме Тела (кажется, спустя несколько дней: столько длился скандал), человек двенадцать учеников усадили за длинный, полированный стол, за которым Самбо проводил уроки для будущих стипендиантов. Флип смотрела на нас потупленным взглядом. Из какой-то комнаты этажом выше раздался долгий, отчаянный вопль. Маленького мальчика по фамилии Дункан, не старше десяти лет, который каким-то образом был замешан, пороли, или же он приходил в себя от порки. Будто по сигналу, Флип стала пристально осматривать наши лица, и остановилась на мне.

— Вот видите, — произнесла она.

Я не могу поклясться, что она сказала «Вот видите, что вы наделали!», но смысл был именно таков. Мы все поникли от стыда. Мы Каким-то образом мы сбили несчастного Дункана с пути истинного: мы несли ответственность за его агонию и крах. Тогда Флип повернулась к мальчику по фамилии Клэпем. Прошло тридцать лет; я уже не помню точно, прочитала ли она стих из Библии по памяти, или же вынесла Библию, и сказала Клэпему его прочитать; в любом случае, был прочитан следующий стих:

«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».

Это было страшно. Дункан был одним из малых сих; мы его соблазнили; лучше было бы, если бы нам повесили мельничный жернов на шею и потопили нас во глубине морской.

— Ты об этом подумал, Клэпем — ты подумал, что это значит? — спросила Флип. Клэпем разрыдался, всхлипывая.

Другой мальчик, уже упоминавшийся Хардкэсл, был точно так же брошен в пучины стыда обвинением, что у него вокруг глаз — черные круги.

— Ты давно смотрел в зеркало, Хардкэсл? — спрашивала Флип. — Тебе не стыдно разгуливать с таким лицом? Ты думаешь, никто не знает, что означают черные круги вокруг мальчишеских глаз?

Опять на меня спустился груз вины и страха. А вокруг моих глаз видны черные круги? Через пару лет я понял, что это — симптом, по которому якобы можно определить онаниста. Но уже тогда, не зная этого, я принял то, что черные круги — непреложный знак порока, какого-то порока. И много раз, даже до того, как я понял, что это должно означать, я с тревогой смотрел в зеркало, боясь увидеть первые признаки ужасной стигмы, признания, которое тайный грешник пишет на собственном лице.

Ужасы рассеялись, или перестали быть постоянными, но это не повлияло на мои, если так можно выразиться, официальные убеждения. То, что говорилось про сумасшедший дом или могилу самоубийцы, все еще было правдой, но уже не пугало до полусмерти. Через несколько месяцев так случилось, что я опять увидел Кросса, зачинщика, которого выпороли и исключили. Кросс был одним из парий, ребенок родителей из низшего-среднего класса, из-за чего, среди всего прочего, Самбо с ним так жестоко обошелся. На следующий семестр после исключения, он перешел в Истборн-колледж, небольшую частную среднюю школу неподалеку, которую в школе Св. Киприана изо всех сил презирали, и считали «ненастоящей» средней школой. Туда перешло всего несколько ребят из школы Св. Киприана, и Самбо всегда упоминал о них с некоторой презрительной жалостью. Если ты ходишь в такую школу, то у тебя нет шансов: в лучшем случае тебе предстоит карьера клерка. Я считал Кросса человеком, который в тринадцать лет уже лишился всяческой надежды на сколь-либо достойное будущее. Физически, морально и социально он был кончен. Более того, я предполагал, что родители послали его в Истборн-колледж потому, что после позора его бы не приняла ни одна «хорошая» школа.

В следующем семестре, когда мы были на прогулке, мы прошли мимо Кросса. Он выглядел совершенно нормально. Он был красивый черноволосый мальчик крепкого телосложения. Я сразу же заметил, что он выглядел лучше, чем когда я его видел в последний раз — его лицо, ранее очень бледное, порозовело — и ему не было стыдно, когда он нас встретил. По-видимому, он не стыдился ни того, что был исключен, ни того, что ходил в Истборн-колледж. Если что-то и можно было извлечь из того, как он глядел на нас, проходивших мимо него, так это то, что он был рад вырваться на волю из школы Св. Киприана. Но встреча не произвела на меня должного впечатления. Я не сделал выводов из того, что Кросс, чье тело и душа были безнадежно искалечены, выглядел счастливым и здоровым. Я все еще верил в сексуальную мифологию, преподанную мне Самбо и Флип. Таинственные, страшные опасности оставались. Любое утро вокруг твоих глаз могли появиться черные круги, и ты узнавал, что ты тоже потерян. Но это уже не было важно. Такие противоречия легко уживаются в детском уме из-за детской живости. Ребенок принимает — как может быть иначе? — на слово все глупости, которые ему рассказывают старшие, но его юное тело и сладость окружающего мира говорят ему совсем иное. С адом, в который лет до четырнадцати я официально верил, было точно так же. Ад почти наверняка существовал, и живо прочитанная проповедь тебя могла напугать до истерики. Но истерика быстро прекращалась. Огонь, который тебя ожидал, был настоящим огнем, и от него будет так же больно, как когда ты обжигаешь палец, и навсегда, но большую часть времени он легко забывался.

5

Различные кодексы, дававшиеся учащимся в школе Св. Киприана — религиозные, моральные, социальные и интеллектуальные — друг другу противоречили, если их последовательно выполнять. Основной конфликт имелся между традицией аскетизма, пришедшей из девятнадцатого века, и реально существующей роскошью и снобизмом эпохи до 1914 года. С одной стороны было церковное, библейское христианство, половой пуританизм, требование трудиться, уважение к академическому успеху, осуждение роскошной жизни; с другой — презрение к «мозглякам» и преклонение перед спортом, презрение к иностранцам и рабочему классу, почти невротический страх перед бедностью, и превыше всего, принятие не только того, что главное в жизни — это деньги и привилегии, но и того, что их лучше унаследовать, чем заработать собственным трудом. Грубо говоря, от тебя требовалось быть одновременно христианином и успехом в обществе, что было невозможно. В те годы я не понимал, что те идеалы, которые перед нами ставились, друг друга сводили на нет. Я только видел, что все, или почти все они были недостижимы, по крайней мере в моем случае, так как все они зависели не только от того, как ты поступал, но и от того, кем ты был.

Очень рано, в возрасте десяти или одиннадцати лет, я пришел к заключению — никто мне этого не говорил, но с другой стороны, я сам это не придумал, так что скорее всего, это висело в воздухе — чтобы не стать неудачником, нужно иметь £100 000. К этой цифре я пришел, должно быть, читая Теккерея. Проценты от £100 000 будут £4 000 (я придерживался безопасной ставки 4%), и мне это казалось минимальным доходом, требующимся для принадлежности к сливкам общества, имеющих усадьбы. Но было ясно, что я никогда не войду в этот рай, так как чтобы к нему принадлежать, там нужно родиться. Сделать деньги можно было только посредством таинственной операции «пойти в Сити», и когда ты из Сити выйдешь, держа в руках свои £100 000, ты уже толстый старик. Но самое завидное в успешных людях было то, что они были богатыми, оставаясь молодыми. Для мне подобных, амбициозных представителей среднего класса, проходящих экзамены на службу, был возможен лишь унылый, трудоемкий успех. Ты забирался вверх по лестнице стипендий на Государственную Службу, или на Индийскую Колониальную Службу, или же становился адвокатом. И если в какой-то момент ты «расслаблялся» или «отлынивал», и пропускал одну из ступеней, ты становился «мальчиком из офисов на £40 годовых». Но даже если ты забирался на самый верх уготовленной тебе лестницы, все равно ты мог быть лишь подчиненным, служкой влиятельных людей.

Даже если бы я этому не научился от Самбо и Флип, я бы этому набрался от других мальчиков. Вспоминая, кажется поразительным, насколько изощренными и смышлеными снобами все мы были, насколько хорошо были осведомлены об именах и адресах, как скоро обнаруживали мелкие различия в акцентах, манерах и покровах одежды. У некоторых мальчиков, казалось, из пор сочились деньги, даже посреди унылой нищеты зимнего семестра. В особенности в начале и в конце семестра, происходила наивно-снобистская болтовня о Швейцарии, о Шотландии с проводниками и куропатками, о «дядиной яхте» и «нашем поместье» и «моем пони» и «папином авто». Думаю, что во всемирной истории никогда больше не было времен, когда сама вульгарная жирность богатства, без какой-либо искупающей ее аристократической элегантности, так бросалась в глаза, как это было в те годы до 1914. Это были времена, когда сумасшедшие миллионеры в волнистых цилиндрах и жилетках цвета лаванды устраивали вечеринки с шампанским на яхтах в стиле рококо на Темзе, времена игры диаболо и зауженных книзу юбок, времена денди в серых котелках и фраках с вырезом, времена «Веселой вдовы»[8], романов Саки[9], «Питера Пэна»[10] и «Там, где кончается радуга»[11], восхитительных уикендов в Брайтоне и вкуснейшего чая в ресторане Трок. От всего десятилетия до 1914 года разит вульгарной, невзрослой роскошью, бриллиантином, мятным ликером и шоколадными конфетами с мягкой начинкой — атмосферой нескончаемого клубничного мороженого на зеленых лужайках под «Песню итонских гребцов». Самым невероятным было всеобщее представление о том, что это сочащееся, выпирающее богатство английского высшего и высшего-среднего класса будет продолжаться бесконечно, и является частью мирового порядка. После 1918 года все стало иным. Снобизм и дорогие привычки вернулись, несомненно, но в смущенной и неловкой форме. До войны, поклонение деньгам было полностью лишено рефлексии, и не запятнано угрызениями совести. Деньги были добром не в меньшей степени, чем здоровье или красота, а сверкающий автомобиль, аристократический титул или орда слуг в людских умах смешивались с понятием нравственной добродетели.